После обстрела мы коротали время в землянке, дожидаясь ответа. Прошел час, и в землянку ввели человека, одетого в штатское. Его желтое изможденное лицо было обтянуто сухой, словно пергамент, кожей; он неуверенно подошел к скамейке у дощатого стола и тяжело сел.
— Вы извините, — сказал он еле слышно. — Сейчас отдышусь и доложу.
— Из института? — спросил Орлов и протянул ему кружку воды.
— Да. Моя фамилия Фильчаков. Может быть, помните, встречались на Диксоне? Но к делу. Когда предполагаете вылетать и сколько можете взять людей и груза?
— Вылет с рассветом, как только откроют аэродром в Череповце. На борт можем взять двадцать четыре взрослых или тысячу девятьсот килограммов груза. А если детей, тридцать — тридцать пять.
Фильчаков глотнул воды и жадно набросился на кусок хлеба с сухой колбасой, благодарно глядя на Кекушева, догадавшегося предложить еду.
— А кто вас сопровождал сегодня? — спросил он, покончив с едой.
— Господь бог — погода, — ответил Кекушев.
— Видите ли, нам значительно безопаснее летать в плохую погоду, а еще лучше ночью, но Ленинград категорически запрещает ночные полеты, так как под нашу марку могут пройти фрицы... — говорил ему Орлов.
— Завтра здесь будет директор института. Он хочет уточнить, сколько рейсов вы можете сделать. Хотя мне ясно, каждый рейс может быть последним...
Зажав виски худыми пальцами, он долго сидел в этой безжизненной, полной отчаяния позе. Все затихли. Боялись движением выдать присутствие здоровых, сильных людей. Потом мы своими глазами увидели весь этот ужас, о котором только догадывались, глядя на притихшего от отчаяния Фильчакова. Видели и не верили... Не хотелось верить.
В шесть утра к самолету была доставлена первая партия научных сотрудников института. Страшно было смотреть на этих людей — скелеты, обтянутые серо-желтым пергаментом. Среди прибывших было и много знакомых, с которыми мы не раз летали в Арктику, встречались по работе в Москве на ледовых конференциях. Но сейчас мы узнавали их только по фамилиям. Так, в описке эвакуирующихся числился профессор Б. Ф. Архангельский. Год назад я с ним виделся. Это был цветущий, жизнерадостный мужчина, полный сил и здоровья. Теперь мы увидели лежащую мумию. Он. уже не мог ни ходить, ни стоять. Я взял его на руки и перенес в самолет. Он благодарно посмотрел на меня, узнал и тихо прошептал:
— Вы Аккуратов, да? Смотрите, что делает война...
Погоды для истребителей не было. Низкая облачность и промозглый моросящий дождь. Видимость на аэродроме не превышала километра, над озером туман сливался с облаками. Череповец передал, что у них погода летная, нас принимают, но не позже 15 часов.
