— Совершенно верно, — сказал Леонтьев.
— Правильно. Одним словом, сделали новый оттиск сургучной печати и под сильной лупой сравнили его с печатью, которая была на сейфе. Показалось, что есть какая-то крохотная разница. Тогда оба оттиска сфотографировали каким-то особым аппаратом, сильно увеличили снимки, и выяснилось, что ваш сейф опечатан поддельной печатью, хотя и сделан» ной весьма искусно. Но при тщательном сопоставлении обнаружились некоторые несоответствия, главным образом в глубине вырезанного шрифта. Тут уж взялись за ваш сейф основательно. Под микроскопом исследовали ключевину замка и обнаружили мельчайшие пылинки, точнее, крошки какой-то массы. Короче говоря, химическая экспертиза установила, что в ключевину замка вводился для слепка специальный пластилин… Вот каким образом появились поддельный ключ и поддельная печать…
Леонтьев слушал рассказ директора с понятным волнением честного человека, неожиданно столкнувшегося со страшным преступлением, направленным не только лично против него, но я против его Родины.
Он не мог представить себе, что кто-то мог помогать врагу здесь, в этих стенах, в этом коллективе, сплоченном общей многолетней работой, коллективе, который он сам в значительной мере создал и которым в глубине души гордился?
Естественно, что в свете этих новостей Леонтьев даже забыл спросить директора об обстоятельствах гибели Петровича, на которые ему глухо намекнул завхоз.
А между тем гибель Голубцова и события, о которых говорил директор, имели прямую связь.
Дело в том, что Голубцов, с которым Крашке внезапно прекратил всякую связь, ломал себе голову, чем это объяснить, и строил самые фантастические предположения по этому поводу. Его взволновал не столько факт непонятного исчезновения господина Крашке, сколько страх перед возможным разоблачением. Он потерял сон, и если на короткое время забывался, то просыпался от кошмаров, которые ему все время мерещились. То ему чудился шум машины, подъехавшей ночью к его дому (приехали, дескать, за ним!), то скрип шагов под его окнами, то стук в дверь…
Выходя из дому и направляясь в институт, или возвращаясь из института домой, «король бубен» все время оглядывался, озирался, вздрагивал — в каждом прохожем ему мерещился человек, следящий за ним.
Цепкий животный страх не отпускал его ни на минуту, не давал передышки, Голубцов не мог ни о чем спокойно думать, есть, дышать. В короткий срок «король бубен» страшно осунулся, нервные и сердечные приступы все чаще одолевали его, он давно уже не пел «Ты сидишь у камина и смотришь с тоской», не раскладывал по вечерам свой любимый пасьянс «Могила Наполеона», напиваясь в полном одиночестве в своей грязной берлоге, которую он перестал подметать. Но даже водка не могла осилить этот колючий ужас, этот затянувшийся кошмар…
