— Наши самбисты, говорят, на Кубке хорошо выступили? — спросил Сергей. — Помнишь, когда мы были все вместе, из первого набора Ефремыча: Иван, Славка, Петро, Саня… Мы плакали, когда из нас кто проигрывал. Пацаны были, но я уже тогда думал: кто переживал просто так, с улыбкой, вроде как ничего не случилось, тот не борец.
— Да, — в ответ кивнул Николай. — Молодец Ефремыч! Набрал нас в секцию десятилетними пацанами. Иван теперь чемпион Союза, Саня первенство РСФСР выиграл, Славка — чемпион мира среди молодежи.
— А у тебя какой лучший результат, Коля?
— В начале службы стал четвертым на чемпионате ВДВ. Эх, Серега, — провожая взглядом учебно-тренировочный самолет, сказал Николай, — каких людей я там видел! Самых лучших наших людей!
На зеленой новенькой плоскодонке вдоль берега плыл старый, с рваным шрамом на черной от рабочего загара щеке, рыбак в надвинутой на лоб пожеванной кепке. На левой стороне выгоревшего под рыбачьим солнцем когда-то темно-серого пиджака скромно алела одна-разъединственная орденская планка. Сергей подумал, что это он должен, даже обязан был быть там, где служил Николай, и через сорок лет точно так, как этот старый рыбак, награжденный в жизни только один раз, но солдатским боевым орденом, с чувством, что жизнь прожита не зря, он бы спокойно плыл на такой же обыкновенной лодчонке… Как сегодня, сидели бы на берегу двое, но обязательно ни в чем не виноватых друг перед другом друзей. Им казалось бы, что перед ними на воде самый заурядный, каких много на земле, мужик: на самом же деле в его простой, некрасивой, раненой голове жила бы необыкновенная память о воинском братстве, которого ему, Сереге, теперь никогда не знать… Ему хотелось заплакать, но это делать было нельзя.
— Значит, не хочешь ехать? — мягко вздохнул Николай. — Ну, а мне-то как жить?
— А тебе-то что? Живи, — не глядя на друга, сказал Сергей. — Живи, как жил, шпану лови, если тебе это нравится.
— Жесткий ты парень, — Николай сумрачно усмехнулся.
— Знаешь… — Сергей нервно чертил на песке камышинкой. — Замнем этот разговор. Дай мне чистым воздухом подышать. Мне эти разговоры дома осточертели, а здесь тишина. Ты, вижу, тишину не любишь. У тебя больше в характере пошуметь.
— Нет, Сережа. — Лейтенант лег на одеяло. — Ничего ты не знаешь. Я как раз люблю тишину.
В голубом небе, как журавли перед дальним полетом, в две неровные линии строились ярко-белые облака, и Николай вспомнил: такой же белизны снег лежал на том неожиданно голом месте в сосновом бору, которое образовалось, видимо, давным-давно и почему-то не зарастало. Сейчас мысленно, до необыкновенности ясно увидев тот голый квадрат, он понял: просто он тогда остановился на занесенном снегом болотце, и снег на нем был небесно чист, а высоченные корабельные сосны, которые в любую погоду печально гудят, молчали, и это сильно насторожило. Оторвавшись от основной группы, на широких охотничьих лыжах он бежал в тот день за опасным для людей человеком и на восемнадцатом километре почувствовал резь в глазах, изображение плыло, надо было собраться: преступник, за которым он шел, оказался не по годам силен и вынослив и не догнать его было нельзя. То, что на той, окруженной вековым лесом, чистой поляне к нему пришло второе дыхание, было закономерным. Именно на поляне, в первый раз в этой гонке, он вспомнил Сергея, и, как всегда в трудных случаях, злость на себя погнала его вперед все быстрей и быстрей. Разбитый параличом по его вине самый дорогой друг Серега уже давно был его совестью. Когда волею судьбы, служа в группе захвата, он делал свою работу один и всегда очень надежно, его начальство от удивления разводило руками и говорило: «Нет, такое одному человеку не по плечу». А Николай думал на это: «Мы были вместе с Серегой». Но вслух об этом он никогда, никому не сказал.
