— Все от человека зависит, — говорил Семен Петрович. — Я это знаю давно. Чуть вожжи отпустил — тут и подкосит. Помню, решили мне операцию делать, йодом, где надо, смазали. А на соседнем столе тоже мужик лежал. Стали нас резать. Мужик заорал благим матом, задергался. Навалились на него. Не умолкает! Хирург, который его режет, нервничать стал, а мой врач спокойно работает. Я как лег под нож, так не ойкнул. Врач мне потом спасибо сказал. «Хорошо, — говорит, — вел себя». Так вот, я за две недели поправился, а мужика того еще месяц на работе не было.
— Что же ты с болезнью сердца не совладаешь? — грустно спросил Чикин.
— Это другой разговор… — Семен Петрович пересел к нему на кровать, и в неярком свете они показались мне молодыми. Сцепив руки «в замок», Семен Петрович сказал:
— Помню, сынишка начнет спрашивать: какая она война? А я молчу. Тяжело вспоминать. Когда он старше стал, я ему сказал: «Войну с чужого голоса не узнаешь. Разве что… Вот печка раскалена. Открой заслонку, и когда голову опалит жар, может, тогда что и поймешь из нашей фронтовой жизни».
И я подумал, что в доме у дедушки есть русская печка.
Рано утром меня разбудила медсестра:
— Иди кровь сдавать.
А когда совсем рассвело, мы увидели снег. Чикин глядел в окно.
— Не подвел барометр. Больные ноги чутче всякого механизма!
Врачи и медсестры вошли в палату, и она сразу оказалась тесной и невысокой. Постояв у кровати Семена Петровича, они посовещались, и по его довольному лицу я понял, что он идет на поправку.
Чернявый, лет тридцати, доктор водил по моей груди новенький стетоскоп, который был холодным, а потом нагрелся. Врач послушал и сказал старой, как моя бабушка, женщине:
— Не слышу. По-моему, ничего особенного.
Высокая и тощая, в накрахмаленном халате, она достала из глубокого кармана свой стетоскоп, и потому, как она прислонила его, я понял — это настоящий врач. Она послушала меня, потом сердито ткнула в сердце указательным пальцем и сказала:
— Здесь.
Молодой врач подхватил висевший на груди стетоскоп, послушал, где указала главврач, и, кивнув, заговорил по-латыни…
У кровати Георгия Романовича главврач задержалась недолго.
— Как себя чувствуешь, дорогой? — спросила она.
— Вашими молитвами, — улыбнулся учитель.
— Моли не моли, Георгий Романович… — Главврач ощупала его живот. — Надо оперироваться. Место в «хирургии» сегодня освободится.
— Благодарю.
— Если бы раньше обратился.
— Некогда было.
Главврач сердито поглядела на меня и сказала:
