Приблизившись, она присела на корточки у кресла, где, по-прежнему не поворачивая головы, затаился Павел Игнатьич, долго сопела, изучая его продолговатое лицо с черными штрихами двухдневной щетины на острых скулах, потом положила свою почти детскую ладошку на его руку, как раз на то место, где узелок вены раздваивался на извилистые рукава, и тихо спросила, пугаясь собственного вопроса:
– Паша, мне… уйти?..
Павел Игнатьич моргнул, гулко переместил кадык вверх-вниз, сглатывая слюну, и медленно, будто не решаясь взглянуть на Катю, повернул голову. В его темно-карих глазах, сосредоточившихся на переносье девушки, калейдоскопически сменяя друг друга, промелькнули какая-то отягощенная внутренними переживаниями любовь, юная, почти девственная нерешительность и болезненная, примитивно-потребительская жалость к самому себе.
– Катя… – выдавил он и осекся.
– Что случилось, Пашенька? – спросила она, просачивая свои пальцы сквозь пальцы его ладони.
Он оторвал взгляд от её лба, устремил его дальше, вглубь комнаты, где над дверью монотонно такали секундной стрелкой настенные часы, долго следил за тонкой красной ниточкой, нервно шагающей по кругу.
– Я решил… вернее, я понял… – сказал он, стараясь не смотреть на нее, – мы… не можем так больше. Это всё нелепость, абсурд. Зачем это?..
Ha секунду, всего лишь на одну секунду, их глаза пересеклись, будто шпаги фехтовальщиков на подиуме для соревнований, и Павел Игнатьич, тридцативосьмилетний одинокий волк, писатель с немалым жизненным опытом, вдруг понял, что это юное создание, съежившееся рядом, этот, по сути, ребенок, возведенный, возвеличенный им в ранг любимой женщины, – она, Катя, давно все поняла и, мало того, ждала этого разговора.
Как было бы просто удивить ее внезапным холодом своих жестов, ослепить ее, исцарапать колючей проволокой обидных слов, заставить плакать, биться в отчаянии, умолять… Потом рассудочно, шаг за шагом, унизить ее натиском ледяных умозаключений и отпустить с Богом в одиночку барахтаться и выживать в том мире, из которого однажды, голодная и продрогшая, она нырнула к нему под одеяло, угрелась, затихла, да так и осталась с ним – не жена, не любовница, не Муза…
Как было бы просто – раз и навсегда решительно взмахнуть топором мнимой бунтарской вольницы и разрубить, наконец, этот путаный, замысловатый узел, связавший однажды его, бывшего учителя, бывшего плотника, геолога, а нынче довольно известного писателя – с ней, одиноким одуванчиком на выстриженном газоне, с продрогшей пичужкой в слезливом морозном сумраке январского города, с ней – уличной проституткой…
