– О, мсье, я согласна жарить вепрей, разливать вино и разносить шарики на ужинах! А еще я могу стирать, шить, гладить и вышивать крестиком! Но быть секретарем! О! Мы так не договаривались.
– А мы и не договариваемся! – нахмурился старикан. – Пока вы здесь – выполняйте. В конце концов, я вам плачу.
Он был прав. Я прикусила язычок.
– Хорошо. Попробую. Но предупреждаю – мои эпистолярные способности далеки от идеала.
– Посмотрим.
Он отобрал пачку писем и протянул мне.
Я покорно взяла. А что было делать?
Вчера вечером я так же взяла тот зеленый блокнот, сегодня – письма.
– Дорогой хозяин, – безнадежным тоном произнесла я, уже собираясь закрыть за собой дверь, – имейте в виду, если завтра вы заставите меня сделать аранжировку сороковой симфонии Моцарта под хард-рок – я точно откажусь!
И поспешила закрыть дверь, успев услышать его ехидное: «Посмотрим!»
3
Я поднялась к себе и бросила письма на кровать.
Мне хорошо думается, когда я хожу. Решила прогуляться по городу, заглянуть в окно школы: подслушать, что говорит детям Иван-Джон, а потом мы вместе зайдем чего-нибудь выпить в деревянное бистро. Подсознательно я просто тянула время. С меня было достаточно всякого чтения! А тут еще надо поработать головой, что-то ответить – неизвестно кому и зачем.
Я вышла на улицу через черный ход, гордо проследовав мимо кухни, где матушка Же-Же, забыв о давлении, что-то весело напевала себе под нос.
Как всегда в это время, которое здесь не называли «сиеста», улицы были тихи и пусты. Я уже к этому привыкла, но сейчас почувствовала легкое раздражение, которое нарастало по мере приближения к городскому фонтану. Приступ мизантропии. Мне вдруг стало слишком тесно на этих улицах, среди этих кукольных коттеджей (вспомнила тот дневник и сама удивилась: действительно «домики для Барби»!). Я подошла к школе. Школа – это громко сказано: одноэтажное здание в два класса для детей разного возраста. Как я уже поняла – старшие дети отправлялись учиться в колледж, а младшим преподавали предметы всего несколько учителей-многостаночников, типа Ивана-Джона. Через открытое окно я видела, как он ходит взад-вперед по классу и… пересказывает Гомера.
На какое-то мгновение все это показалось мне фантасмагорией: школьный двор, усыпанный яблоневым цветом, яркий свет и темный квадрат приоткрытого окна, длинные, как волны океана, строки «Одиссеи». Я прислонилась к стволу, и на меня тут же посыпались лепестки: яблони отцветали. Голос затих. Иван-Джон заметил, что я стою под деревом, крест-накрест обхватив плечи руками. Можно было подумать, что пошел снег и мне холодно. Видимо, он так и подумал, глядя, как на меня осыпаются лепестки. Его взъерошенная голова в темноте окна напоминала полотно какого-нибудь голландского художника эпохи Возрождения. Вдруг я подумала, что так оно и есть, что это – именно портрет, картина, застывшее мгновение, в котором движутся только эти лепестки, осыпающиеся с дерева. А еще я подумала, что всегда так бывает: кто-то – в окне, ЗА окном, а кто-то стоит ПО ТУ СТОРОНУ – под деревом.
