Мама.
P. S. Пишу тебе на двойную фамилию, потому что не знаю, кто из вас жив. Алешу целую и благословляю, не знать ему своей бабушки».
Еще одно внятное письмо, почерк тоже крупный, почти детский, но иной. Кроме английского зачина все остальное по-русски:
«21 декабря 1918 года.
Oh, my dear brother! Дорогой мой Дима!
Прости, пишу тебе почерком гимназистки, потому что перенесла инфлюэнцу, которая началась еще в Одессе почти месяц тому, чуть не отдала Богу душу, а теперь вот поправляюсь, но рука еще слаба, дрожит. Пишу медленно, по линеечкам, как в детстве. Но написать тебе не терпится, только что донеслись сведения о твоем местонахождении, а ведь ты, наверное, ничего про меня не знаешь и думаешь, что мы погибли. Но мы живы, слава Богу, и находимся в Румынии под покровительством королевского двора. Когда стало ясно, что скоро в Одессу войдут большевики, решили бежать. А тут, как назло, инфлюэнца началась у нашего хозяина, а следом и у меня. Вдруг явился посланец от канадского полковника Джозефа Бойла из Ясс, русский офицер. Они там, оказывается, знали, что я в Одессе и вознамерились меня спасти. Видишь, как мир несправедлив. Кто я такая, чтобы меня нарочно спасать? Обычная женщина, хоть считается, будто кровь в моих и твоих жилах особенная, священная. Полагаю, что это древний предрассудок. Однако благодаря ему мы были спасены, избежали ужасной участи нашего несчастного дорогого papa. Нам даже выделили отдельный вагон, и мы поехали, несмотря на жар, который у меня все усиливался. Нужно было поспешать, потому что, кроме большевиков, где-то близко наступал Петлюра, авантюрист и злодей, ничуть не лучше большевиков. Его разбойники жгли все на своем пути, мучили и убивали. В Раздельной мы остановились, потому что в паровозе кончилась вода, но тут же выяснилось, что водопровод на станции не действует, ехать дальше невозможно. Но опять счастливо вмешались предрассудки – явился молодой полковник и сказал, что отцепит паровоз от своего эшелона и уступит его нам, да еще даст нам охрану до границы. Я протестовала, не желая отрывать их от военных дел, ибо Петлюра был действительно рядом. Полковник настаивал, и я вынужденно согласилась. Офицеры с пулеметами забрались на паровоз, двое остались охранять вагонные двери. Полковник поцеловал мне руку и спрыгнул с подножки. Мы поехали. Я стала у окна, тут все военные, что толпились на перроне, меня заметили, взяли стойку смирно и отдали мне честь. Я бросилась на заднюю площадку нашего вагона, без пальто, без шляпы, я задыхалась, из глаз лились слезы, я махала им рукой, что-то кричала и видела, как они все сняли фуражки, глядя мне вслед. Потом их фигуры слились в одно серое пятно. Так я навсегда попрощалась с Россией, дополнительно простудившись. Было это в конце ноября. В Румынии моя инфлюэнца разыгралась не на шутку, я пролежала в жару две недели, и только теперь понемногу прихожу в себя. Но устала, больше пока писать не буду. Соберусь с силами и дня через три напишу еще. Обнимаю тебя, мой милый, дорогой братец. Твоя М.».
