– Это для вашей дочери, – сказал Бобков. – А где она, кстати?
– У родственников.
– У Веры Сергеевны?
– Вы даже про Веру Сергеевну знаете?
– Мы знаем про всё.
– Маша не у Веры Сергеевны, она в другом месте.
– Ну – ну.
– Вы пришли меня допрашивать?
– Да нет, – смутился Бобков.
– А зачем?
– Ну, так, вообще… повидаться, поговорить. Давайте выпьем. И вы покушаете.
Он принялся резать ветчину, хлеб, откупоривать вино. Надя расставляла посуду на низком столике перед диванчиком. Он снял куртку и портупею с револьвером, повесил на спинку стула. Сели на диванчик рядом. Бобков налил в бокалы вина, покосился на ее обнаженное плечо и сказал поспешно:
– Давайте выпьем за нашу встречу.
– С удовольствием, – отвечала Надя, и они легонько соприкоснулись бокалами.
Бобков выпил до дна, Надя только слегка пригубила. Он опять налил себе, выпил залпом и снова наполнил бокал.
– Пить хочется, – объяснил он. – Как тогда меня арестовали, в двенадцатом, то отправили в Орел. Это всем каторгам каторга, не каторга, а сплошной ужас. Костоломка. А гнали туда самых буйных, строптивых. Я такой, да. Попался, кто-то донес, из своих же. Четыре года отсидел. А тут революция!
В семнадцатом году в марте выхожу на свободу прямехонько из одиночки номер сорок семь. Музыка играет. Революционные песни поют. И тут я выползаю, бородатый и усатый, с проседью…
– Тогда вы были в тюрьме, а теперь в тюрьме мой муж, – сказала Надя, легонько коснувшись пальцем его волос, он вздрогнул. – Вправду, седеете.
Бобков торопливо взялся за бокал, сделал глоток и продолжил:
– У ворот – митинг, заправляют оборонцы. Спрашивают: вы за оборону, товарищ? Отвечаю: война – войне! Они окрысились. Не снабдили ни деньгами, ни одежей, на собраниях и митингах говорить не разрешали. Но каторжная одежа имела великую силу. Слова не дают, а я самочинно – на трибуну и заявляю: «Товарищи, только сейчас вы сняли с меня кандалы, сняли их с моих ног и мыслей, а мне здесь их надевают вновь: мне не дают говорить». Народ за меня, гудит, орет, оборонцы затыкаются. Вынуждены дать слово. И тогда я решил покинуть эсеров и пошел к большевикам…
Он что-то еще толковал, все про политику, революцию и «текущий момент», а она перестала его слушать, и думала: Антон в тюрьме, а я вот позвала купца, чтоб купил мое тело, собираюсь ему его уступить, то есть изменить Антону, а тело мое Антону только принадлежит, значит, задумала я грех, но ведь грех этот во спасение. Во спасение Антона.
