Бегер реагирует на новости удивительно спокойно. Нам оставили воду, провизию и ружья. Мой компас при мне. Но вдвоем нам добираться до ближайшей помощи не меньше трех недель, говорю я ему.
— Не меньше, — соглашается он, отвернувшись к стенке палатки.
Мы с трудом заставляем себя подняться и выходим, когда день уже переваливает за середину. Як периодически возражает против того, чтобы на нем ехали, так что до привала на ночь нам удается осилить лишь горстку километров. Примерно так же проходят еще два дня, затем исчезает и последний як. На этот раз вместе с ним пропадает даже привязь.
— Где-то йети устроили себе пирушку, — бормочет Бегер, когда я сообщаю ему о случившемся. Он проводит день, прячась от солнца в унылых руинах палатки: я кое-как сумел поставить ее без помощников, но она еле держится.
Что за удивительные существа! — думаю я. Сидя у входа в палатку и наблюдая за пыльными вихрями на горизонте, я напоминаю себе, что достиг поставленной цели — подтвердил свое убеждение вполне достоверными фактами. До меня науке приходилось довольствоваться привычным комплектом из трех утешительных призов: следы, берлоги и экскременты. Меня будут чтить, как француза Дю Шайю, впервые подстрелившего гориллу — животное, которое европейцы на протяжении двух тысяч лет считали мифическим. А ведь я открыл не просто новое животное. Монахи в здешних монастырях медитируют на свитки, где йети изображены между животными и людьми. Надо мной посмеивались за то, что я посвятил свою жизнь легенде. Но легенды порой движут народами и сохраняют их как единое целое.
Ночью у Бегера начинается лихорадка. Я ухаживаю за ним: вода, охлаждающие компрессы. Он беззвучно плачет и позволяет себя обнять. Белье на нем мокрое насквозь, и когда я его стаскиваю, мы оба видим красную полоску, бегущую от лодыжки к лимфоузлам в паху.
Я помогаю ему снова одеться и улечься. Лодыжку больше не трогаю.
Я дремлю рядом с ним, и мне грезятся переходы через реки, быстро несущаяся студеная вода и брызги с минеральным вкусом. В Шигадзе ветер пах можжевельником и имел привкус пыли. Посреди улицы слонялся пятнистый белый бык. В одном поселке, где нас встретили гостеприимно, детей вымыли в нашу честь. Мы расположились на ночлег на голой земле, укутавшись в шкуры, и мне не давали заснуть блохи и опасения, что утром мы не найдем необходимого запаса бензина. В тот день на высоком перевале мы увидели по другую сторону ущелья шириной в полкилометра огромного козла — такина. Курносый и чудовищно широкий в плечах, он якобы сталкивает путников с узких обрывистых тропок. Но его шерсть на солнце отливала ярчайшим золотом. Золотое руно, подумал я. Вот оно, золотое руно.
