Обреченность | страница 3
Казаки же решили защищать город.
В феврале 1918 года они собрались на круг, который потом назвали «назаровским». Казачьи делегаты, собравшиеся в здании Новочеркасского станичного правления, утвердили на посту Донского атамана бывшего Походного атамана генерал-майора Анатолия Назарова.
Председательствующий на кругу войсковой старшина Волошинов объявил:
— Господа! Предоставим слово Донскому атаману.
Зал дрогнул от взрыва аплодисментов.
И тут с шумом отворились двери. В зал вошел бывший есаул Николай Голубов, переметнувшийся на сторону красных. За его спиной маячили солдаты с красными лентами на смушковых папахах, перепоясанные пулеметными лентами матросы. В кармане полушубка Голубова — браунинг на боевом взводе.
— В Poccии произошла великая социальная революция, а вы тут штаны просиживаете! — крикнул он громким хозяйским голосом. — А ну встать!
Делегаты встали. Остались сидеть лишь атаман Назаров и Евгений Волошинов.
— Не орать здесь! — сказал Назаров холодным ровным тоном. — Кто вы?
— Я, Голубов, командир отряда революционных бойцов. Выполняю распоряжения Донского казачьего комитета! — закричал Голубов, и сунул руку в карман полушубка.
Назарову показалось, что стоящий перед ним человек — пьян.
— Нет на Дону такой власти, господин командир революционного отряда. Земли Дона подчиняются решениям войскового круга и атамана.
Голубов стоял лицом к донскому атаману в своей лохматой папахе, полушубке без погон, перетянутом ремнями портупеи. Еще никогда Голубов не ощущал в себе такой страшной силы и ярости. Даже самому стало немного страшно от этого ощущения.
От слов атамана Голубова перекосило, он побледнел. Крикнул:
— Арестовать!
С атамана Назарова сорвали генеральские погоны, отняли шашку, ударили в лицо. Тут же стали крутить руки и Волошинову.
Арестованных отвели на гауптвахту. Прошла первая ночь. Утром затопали сапоги, захлопали тяжелые двери камер. Матросы и красногвардейцы все вели и вели новых арестованных. Привели архиерея Митрофания, генералов Усачева, Груднева, Исаева, полковников Ротта и Грузинова, десятки офицеров — войсковых старшин, есаулов, хорунжих.
В камере было холодно. Через разбитое стекло задувал холодный ветер. Назаров сидел в углу молча. Он не мог даже говорить, настолько велика была степень его потрясения. Полковник Ротт курил, стоя у решетчатого окна. Напрягая мышцы шеи, выталкивал изо рта колечки дыма. Хмыкнул:
— Нет! Ну, какой же мерзавец этот Голубов! — загасив окурок о подошву и шлепнув ладонями по голенищам сапог, изумленно покрутил головой.