— А ну давай, давай, давай!
Вот точно так же кричал сейчас шепотом и Тонио, вытянув руки вперед, во мрак. Точно так же шептал дон Чезаре, стоя на примостившемся меж двух колонн балконе, куда выходит его спальня.
Наконец «голос» установился, достиг своей предельной высоты.
В те времена, когда дон Чезаре еще принимал иностранцев и толковал с ними о манакорском фольклоре, он высказывал мнение, что «голосом» владели еще жрицы Венеры Урийской, особенно когда впадали в транс, но что, по преданиям, эта манера пения восходила еще к фригийцам, а те переняли ее у огнепоклонников.
Иные, опираясь на сходство с арабской манерой пения, утверждали, что, мол, жители Манакоре позаимствовали «голос» от сарацинов, которые завоевали Урию, после того как порт занесло песком.
Так как албанцы неоднократно оседали на южном побережье Италии, кое-кто склонен считать родиной «голоса» Иллирию. Но все эти гипотезы достаточно шатки, особенно еще и потому, что настоящие музыковеды редко слышат «голос», до сих пор еще он не записан на пластинку. Сами же манакорцы не особенно жалуют любителей «голоса», равно как и зрителей, присутствующих при игре в «закон». Похоже, что они стесняются или стыдятся своего пения или своей игры как чего-то слишком интимного. Разница лишь в том, что в «закон» играет вся Южная Италия, тогда как «голос» — удел небольшого клочка Адриатического побережья.
Теперь не к чему было шептать:
— А ну, Мариетта, давай, давай!
Девушка уже утвердилась на самых высоких нотах и уверенно вела песню.
Музыкант-профессионал определил бы ее пение как чересчур высокое. Но в том-то и дело, что его можно определить также и как пение утробное. Такова главная противоречивость «голоса».
Доводящая до умопомрачения манера пения — другими словами, та, при которой источник звука вроде находится в глотке и в то же самое время он как бы ни с чем не связан, бродячий голос. Такова главная противоречивость этого умопомрачения.
Пение нечеловеческое, однако так может петь только лишь голос человеческий. Пение виртуозное, исходящее из до удивления необработанной гортани. Такова главная противоречивость Мариетты.
Когда Мариетта кончила петь — «голос» сразу сник, — она исчезла, да так бесшумно, что даже хорошо натренированный слух — а каждый вершок низины, производящей ложное впечатление безлюдья, где-нибудь да прослушивается внимательным ухом, — так вот, даже такое ухо не уловило бы легчайшего шороха в бамбуке и камышах, среди которых она прокладывала себе путь и за которые цеплялось ее полотняное платье.
