Шатляр, не хуже Мореля, считал в уме.
— За полгода, — сказал он, — этот парень принес старику пятьсот тысяч франков прибыли.
Бюзар отсек «морковку»…
— Я заработал больше, — вставил он, — триста двадцать пять тысяч — это мой чистый доход. Я вношу еще по пятьсот франков в день родителям за питание.
— Лошадей тоже надо кормить, — возразил Шатляр.
Бюзар опустил решетку.
— Плевать мне на ваши заумные рассуждения. Завтра в восемь часов я смываюсь…
Незнакомец вопросительно посмотрел на Шатляра.
— Парень хочет жить сегодня, — пояснил Шатляр.
Бюзар отсек, разъединил, сбросил… Шатляр со своим спутником отошли от него.
— А здесь тяжелые условия? — спросил незнакомец.
— На всех предприятиях тяжелые условия, — ответил ему Шатляр. — Старик Морель объяснил бы тебе, что он не может быть щедрее своих конкурентов… Он сам бывший рабочий. В тридцать шестом году он голосовал за Народный фронт… Во время оккупации давал деньги партизанам… Еще совсем недавно он дал по подписке на нашу прессу двадцать тысяч франков, которые передал мне через своего сына.
— Он обеспечивает себе будущее…
— Не так-то все просто. Он остался «красным», как здесь говорят… Старик Морель до сих пор заходит в «Социальную Зарю» пропустить стаканчик вина, и ребята, смеясь, говорят ему: «Старый ренегат… ты что же, устроил самому себе революцию, в одиночку?» Он очень гордится, хвастается тем, что оказался изворотливее других. Хотя постоянно твердит: «Мое старое сердце по-прежнему с вами…» И в этом есть доля правды. Но все же относительно сносные условия работы на этой фабрике — заслуга сильного профсоюза.
— Этот парень тоже собирается устроить революцию в одиночку, — заметил незнакомец.
— Да, но теперь не те времена, в наши дни это уже невозможно, — сказал Шатляр.
Во время дневного перерыва Бюзар никак не мог заснуть. Лежа в кладовой на мешках с пластмассой, он долго ворочался с боку на бок и в конце концов вернулся в цех. Он встал за спиной брессанца, работавшего с поднятой решеткой.
Крестьянин вынул, отсек, разъединил, сбросил. Бюзар протянул ему сигарету и зажженную спичку. Брессанец успел закурить. Вспыхнул красный глазок, раскрылась форма.
— Завтра в полночь я кончаю, — сказал брессанец, разъединяя сдвоенные кареты.
— А я в восемь часов вечера. Мы с Мари-Жанной и сестрой зайдем за тобой, и все вместе отправимся на танцы.
— Ну и кутнем же мы, — сказал брессанец.
Он отсек, разъединил, сбросил. Глупо торчать у пресса, пока работает товарищ, подумал Бюзар; и так ему придется провести здесь еще целых четыре смены: от шестнадцати часов до двадцати, от полуночи до четырех утра, с восьми до полудня и снова от шестнадцати до двадцати. Бюзар вышел, дошел до фабричных ворот. В стороне Сен-Клода низкие тучи хлопьями нависли над горами. На углу авеню Жана Жореса какой-то велосипедист поскользнулся на мокром асфальте. Бюзар почувствовал озноб и вернулся на фабрику.
