И все на улицах потекло как обычно. Но один человек в Киеве не мог уснуть ночью после низко пролетевшего самолета. «Я думала: человек-птица, особенный он или такой же, как все?..» Мне сказали: «Зинаида Петровна, дело это мужское». Тогда я захотела узнать, а как мужчины становятся летчиками, и стала укладывать свой чемодан…»
— Дима, принеси-ка мой чемодан.
Двенадцатилетний внук, слушавший наш разговор, убегает и приносит старинный потертый и поцарапанный чемодан.
— Все, что осталось… Чудом уцелел чемодан и вот фотография…
Весной 1921 года в Качу, в школу летчиков, прибыла новая библиотекарша. Ну, прибыла и прибыла. Кто мог догадаться о тайной цели красивой высокой девушки?
* * *
Кача — это местечко в Крыму, большое, ровное и сухое пространство около моря — природой созданный аэродром. Первые самолеты не нуждались в бетонных дорожках.
Качинская земля, весной покрытая маками, а летом сухой желтой травой, принимала самолет почти в любом месте.
Правда, самолеты тех лет между колесами имели еще и высоко загнутую «лыжу», чтобы не запинаться, лучше касаться земли.
Триста мужчин учились в Каче летать. Тут были русские, латыши, эстонцы, итальянцы, индусы, болгары. «Я помню многих по именам. Ангел Стоилов был силачом-болгарином. Хорошо помню живого, неистового итальянца Джибелли, он стал потом героем Испании. Индус Керим был тихим, задумчивым человеком, перед тем как сесть в самолет, он всегда на коленях молился богу.
Это были недавние пролетарии — кузнецы, слесари, переплетчики, жаждавшие летать. Мы все тогда ждали скорой мировой революции и понимали: будут бои, нужны будут летчики».
Лучше других Зинаида Петровна помнит Альберта Поэля. Этот эстонский слесарь был в Каче уже инструктором, учил летать новичков. Он имел прозвище Бог, как, впрочем, и все другие инструкторы. И в этом слове не было никакой иронии. Каждый хорошо умевший летать казался богом даже для тех, кто сам уже понемногу летал. Высокий молчаливый эстонец чаще других стал приходить в библиотеку за книгами…
Краткости ради опустим все, что имеет малое отношение к летной судьбе Зинаиды Кокориной, но все-таки надо сказать: двое людей в ту весну узнали большую любовь. Кто обозначит меру любви? Но если и в семьдесят лет один человек говорит о другом человеке с трепетом в голосе, это, наверно, и есть высшая мера.
«Ему я первому сказала: хочу летать. И он понял… Однажды утром мы вдвоем пошли к самолету. Все помню: удивленно переглянулись механики (женщины к самолетам обычно не подходили). Помню, рукою крутнули пропеллер. Помню, побежали под крыльями красные маки. И все, что было потом, всегда вспоминалось как самый счастливый миг. Минут двадцать летали…»
