Всеволод Глуховцев
В раю без перемен
Древо познания добра и зла покачивалось, ветви его дрожали – но лишь потому, что Адам легонько толкал рукою ствол: толкнёт и смотрит задумчиво, и странная улыбка на устах… Он ни с кем не говорил, и никого, кроме древа, не трогал, однако ж, нашлись такие, кто каждой дырке затычка. Один такой, вернее.
Это был, естественно, Сократ. Он и в той жизни любил встрять во всё, что видел, и здесь ему мирно не жилось.
– Эй, дедушка, – сказал с ехидцей он. – Скажи, пожалуйста, а если ты опять вкусишь плода, тебя одного изгонят, или теперь уже всех?
Адам как будто и не слушал. Лишь секунд через десять он медленно свёл взор к Сократу, посмотрел внимательно. Грустная улыбка изменилась, но грустной и осталась… Не сказав ни слова, он отвернулся и вновь занялся древом.
Но от Сократа так просто было не отделаться.
– Слушай, – не унимался он. – Если на древе есть плоды, то они сами упадут, когда созреют. А если нет, то нет. Зачем тогда трясти?..
Конечно, Адам и на этот вопрос отвечать не стал, зато возник Православный мыслитель. Его давно уже поддевали Сократовы выходки, и он проворчал вполголоса:
– Ну, понёс философ свой обычный вздор…
А Сократу только того и надо. Он вскинулся, задорно выставил плюгавую бородёнку:
– Вы что-то имеете против философии, почтеннейший?
Мыслитель был мужчина преначитанный, цитаты из него валились через фразу.
– Не философии, но философов. Они говорят, что ищут – стало быть, ещё не нашли, – отчеканил он слова Тертуллиана.
– Ага! А вы полагаете…
– А ну, хватит! – рявкнул вдруг Неизвестный солдат. – Шпаки! На кухню обоих! По три наряда!
Неизвестный солдат был ефрейтором, отсюда и замашки. Погиб он в сорок пятом, при штурме Кенигсберга, чем страшно гордился.
Мыслитель сник. Грубость на него тяжело влияла. Он чуть не заплакал. Сократу же такое было по колено:
