И, прежде чем мы с Витосом успеваем хоть что-то сказать, мой друг возвращается обратно в машину и заводит мотор.
14:25
Мы запираем вагон с обоих концов, но не втягиваем ступеньки, оставляя для Вани пути для отхода. Вагон купейный. С оружием наизготовку и трясущимися от страха коленями обыскиваем все купе. Нам снова везет -- ни одного "прокаженного". Запираемся в одном из купе. Вещи пассажиров брошены так, словно их владельцы вышли отсюда минуту назад глотнуть свежего воздуха на очередном полустанке. На столе нехитрая снедь и чай в железных подставках, койки расстелены, подушках сохранили вмятины голов своих хозяев.
Глаза Витоса широко раскрыты, нижняя губа отвисла:
-- Они спали, когда все случилось...
Да, картина не из приятных. Но сейчас не время рефлексировать.
Прилипаем лбами к окну и следим за Нансена. Белая "Октавия" медленно подкатывает к "Супер-Арсеналу". Наших конкурентов на оружие не видно -- все четверо увлечены разграблением магазина. Ваня выжидает еще минуту, потом открывает дверь и выходит на улицу.
Я вижу в его руке нож, другая сжимает топор. Пригибаясь к земле, Ваня подкрадывается к черному "Акценту" и, одно за другим, прокалывает все четыре колеса. Даже отсюда я слышу шипение, с которым выходит воздух из пробитых покрышек.
-- Сука. Сука. Сука, -- бубнит у меня над ухом Витос. -- Чо он делает...
Я снова окидываю взглядом нижнее Нансена. Дорога в обе стороны безлюдна, насколько хватает глаз -- обзор ограничен шириной окна. Но что твориться за его пределами известно только Ване.
-- Сука. Сука. Сука.
"Акцент" уже стоит на дисках, расплющивших спущенную резину. Ваня возвращается к "Октавии" и вдруг замирает. Затем принимается лихорадочно обыскивать карманы в поисках ключей.
В эту секунду я вижу первого "прокаженного".
Это женщина. Она вступает в пределы видимости окна, и Витос перестает бубнить. Мои легкие со свистом втягивают воздух сквозь неплотно сжатые губы.
Ей чуть за тридцать, абсолютно голая, с головы до пят измазана розово-черной грязью. При каждом шаге тело женщины извивает в страшных корчах, скрюченные руки словно живут своей жизнью -- она то прижимает их к израненной груди, впиваясь пальцами в мягкую плоть, то отрывает назад, уже со свежими кусочками кожи под ногтями. Длинные волосы грязным колтуном лежат на плече. Страшнее всего ее лицо. Перекошенный судорогой рот вытянут в непрерывном немом "О", подбородок и горло покрыты запекшейся кровью, излившейся из того обрубка, что раньше был корнем ее языка. Глаза закрывает слипшаяся от грязи и крови челка. На голове слева недостает уха -- не знаю, отгрызли его сородичи, или она оторвала сама.
