— Поразительная вещь, — прошептал брат, с напряженным вниманием следивший за полетом. — Эта стрекоза перебрала, следовательно, все члены уравнения Риккати… Интересно, куда она теперь сядет?
Но насекомое, по-видимому, наконец испугалось луча от фонарика, направленного на нее, и, взлетев снова, быстро скрылось из вида, блеснув в конусе электрического света серебристой поверхностью недвижных крыльев.
— Неужели в этом мире насекомые интегрируют уравнения, порхая так по цветам? Если стрекозы здесь так образованы, то каковы же люди?
Брат ничего не отвечал. Кажется, его начинала раздражать моя неуместная ирония. Выйдя из задумчивости, вызванной странным насекомым, он быстро пошел вперед, бросив мне короткое — «дальше».
По мере того, как мы подвигались в глубь новой страны, становилось заметно светлее. Желтоватый оттенок тумана, окутывавшего нас, перешел в молочносеребристый, воздух сделался значительно прозрачнее. Брат погасил фонарь.
По-прежнему не видно было неба. Безбрежное пространство над нами было закрыто непроницаемой и бесформенной белой мглой, напоминавшей снеговую тучу.
Оглянувшись назад, я не нашел больше золотых пятен от гигантских лампочек.
Кругом расстилалось унылое поле с ровной поверхностью, изрезанной множеством параллельных борозд, как будто проведенных гигантским плугом.
Мы шли, осторожно переступая через них, сохраняя глубокое молчание.
С самого начала наше путешествие совершалось среди полной тишины. Звуки, доносившиеся извне, из машинного отделения, скоро угасли, и первым голосом нового мира было жужжание той белой стрекозы. Когда она улетела, тишина снова окружила нас. Я совсем не помню ветра в этой стране; кажется, его вовсе не было. Это безмолвие среди отступивших вдаль седых туманов, среди мягкого, тихо волнующегося матового света и пустынной и строгой, аскетической природы настраивало душу на торжественный и тихий лад.
Вспоминались высокие залы опустевших старинных дворцов, белые колонны оставленных храмов, слышалось веяние умолкших молитв и казалось, будто последняя нота давно пропетой песни, тихий отзвук священного аккорда, чуть слышно звенела вдалеке, затерявшись здесь навеки.
И становилось все светлее и светлее.
7.
Нефтяное озеро как-то сразу обозначилось в нескольких шагах от нас. Тот же налет серебра покрывал и его безмятежную зеркальную поверхность, края которой терялись в белизне быстро удалявшихся туманов.
В первый момент я находился в каком-то оцепенении, полуусыпленный и завороженный развертывающейся поэмой тишины и мягкого блеска. Помню, что в этом забытье я не уловил момента, когда над нами засияла ослепительная лазурь, целое море могучей бездонной синевы, пронизавшее своими голубыми лучами и глубину спящего озера, заблестевшего, как драгоценный камень в серебряной оправе. Помню еще, что я всецело был поглощен созерцанием светящегося облака с расплывающимися очертаниями, быстро приближавшегося к нам по воздуху. Как-то вдруг я с удивлением заметил, что оно плывет не по молочно-белому, а по голубому и уже прозрачному фону, и что весь свет и сияние и блеск исходят только от него. До слуха моего дошел сначала тихий шелест, а потом широкий гул, похожий на шум растревоженных вершин большого леса или на свист взмахов множества крыльев птичьей стаи. Облако становилось все больше, оно заняло полнеба, и все вокруг сделалось настолько ярким, что пришлось зажмурить глаза. Опьяненный светом и шумом, я пошатнулся. Брат подхватил меня и посадил на песок.
