Увидев взрослых, ввалившихся гурьбой в «игровую», занявших собой едва ли не все пространство, дети сжались на своих скамеечках, тараща глазенки — нет, не испуганные, скорее смущенные от обилия незнакомых лиц. А потом, вспомнив наставления, или повинуясь неприметному знаку воспитателя, протянули вразнобой:
— Здра-авствуй-те-е…
У Клифта, отродясь не считавшего себя сентиментальным, сердце вдруг болезненно сжалось. Полыхнули ярко, как фотовспышка, собственные воспоминания. Детский дом, похожий на этот, нет, не архитектурой, тот был городской, каменный, и оттого еще более холодный, а пронзительной, сиротской бесприютностью и тоской, будто намертво въевшейся в стены подобных богоугодных заведений. А еще чувством неприкаянности, которую не могли вытравить ни ласковые нянечки, ни добрые воспитатели, хотя их, добрых да ласковых, на всех сирот все равно не хватало. И эта сиротская тоска и неприкаянность сопровождали Клифта всю жизнь…
Ему вдруг потребовалось промокнуть украдкой повлажневшие уголки глаз, и, чтобы пресечь воспоминания, он произнес громко, дрогнувшим-таки предательски голосом:
— Здравствуйте, ребятишки!
Полудурошный гармонист опять растянул меха с переливом, окончательно отсекая Клифта от прошлого, и он продолжил деловито и бодро:
— Я хотя и не Дед Мороз, а подарки вам принес…
И тут же засуетилась свита, открывая пакеты, коробки:
— А вот кому зайчика? Куклу Барби? Есть машинки и паровозики… Вот ранцы для школьников…
Дети вскочили, бережно принимали подарки, прижимали к груди.
И все это — под объективами телекамер.
Потом визитерам пришлось, поменявшись местами с ребятней, высидеть на неудобных низеньких скамеечках еще полчаса, в течение которых дети сбивчиво декламировали стишки, пели нестройно, танцевали, спотыкаясь и заплетаясь ногами.
У Клифта эта трогательная самодеятельность вызвала противоречивые чувства. С одной стороны, он понимал, как непросто этих «особых» детей, страдавших задержками психического развития, олигофренией, обучить всем этим простеньким текстам и нехитрым танцевальным движениям. С другой, вспомнил опять, как когда-то непостижимо давно и его со сверстниками натаскивали так-то, заставляя петь да плясать, разучивать стихи к праздникам, разного рода «смотрам» и проверкам детдома комиссиями. А он тогда уже был вольнолюбивым и своенравным, не терпел малейшего принуждения, что и привело его, не желавшего подчиняться общепризнанным правилам, по кривой дорожке в тюрьму. А то, что за всякую вольность приходится в конце концов расплачиваться подневольностью, он сообразил тогда, когда уже поздно было…
