Том 5. Мощеные реки | страница 74

Читая письмо, я вспомнил любопытную встречу в недавнем путешествии…

Этот мальчик и эта птица живут на острове Беринга. Человек и птица не видели земли, кроме острова, окруженного водой Тихого океана.

Мальчика зовут Володя Христиченко. Он живет в деревянном доме островного поселка, ходит в школу. Большая чайка-мартын живет на берегу большой колонии таких же чаек. Океан после отлива оставляет на отмелях всякую живность.

Чайки за ней охотятся — целый день кричат, дерутся, летают над самым прибоем. А вечером вся колония собирается на ночлег. Птицы сидят, вобрав головы, — не то спят, не то дремлют.

Мы шли с Володей вечером у самой воды и распугали чаек. Они загалдели и поднялись.

Сотни птиц с огромными, как у орлов, крыльями полетели вдоль берега. Но одна чайка вдруг отделилась от стаи. Летит к нам. Опускается. Я отпрянул — птица села на плечо моему спутнику.

Володя остановился. Чайка сложила крылья и спокойно стала оглядываться. Мальчик не выражал удивления…

Весной Володя подобрал на берегу обессилевшего, мокрого, не умевшего летать птенца.

Отогрел, высушил и оставил дома. Аккуратно кормил, ходил с приемышем к берегу. Чайка выросла и вернулась в свою колонию. Но что-то осталось в памяти вольной птицы. Иногда она прилетает и долго сидит на крыше бревенчатой избы. А когда Володя приходит на берег — чайка узнает его. Если поблизости не много людей, птица опускается на плечо.

У дружбы великое множество путей…

У дружбы великое множество путей.

Север, весенний вечер.

_{>Фото автора. 7 апреля 1966 г.}

Умер человек и оставил наследство. Человек был из числа прекрасных чудаков, бескорыстный и непрактичный, потому и осталось наследство, которому люди понимающие цены не могут определить и которое до наследников пока не дошло — пылится в темных шкафах, в подвалах, и есть угроза гибели богатства, собранного делом большой человеческой жизни.

* * *

«Я хочу, чтобы вы меня поняли не только верхушкой, но и колотушкой», — старик в черной профессорской шапочке улыбнулся, прислонил руку к груди, призывая понять умом и сердцем все, что он хочет сказать. Теперь я знаю: каждую лекцию он начинал этим словом, он очень хотел, чтобы слово было предельно понятным и интересным. Шестнадцать лет назад, когда я первый раз его слушал, он был еще бодрым. Он говорил по-русски, потом пришли девять английских ученых, он стал говорить по-английски. Он мог читать лекции по-французски и по-немецки.