Но во времена Крылова «кидали в один мешок Наполеона и Монтескье, французскую армию и французские книги». Французское влияние было однако так сильно, что ему покорялись сами враги. Батюшков, бывший под стенами Парижа и потом в самом Париже с победоносною русской армией, клеймит французов именем вандалов, но, пожив в Париже, с восторгом пишет об Академии и даже о народе: «После посещения Лувра», говорить он, «как от беседы мудрого мужа и милой, умной женщины лучшим возвращаешься». Конечно, это не похоже на впечатления тех, что возвращались из-за границы, «изрыв весь задний двор» и не увидав ничего хорошего. На том же празднике, в день открытия Библиотеки, читал речь Гнедич и тоже громил французский язык — «язык врагов наших, который русские должны забыть», говорил он. «Ah, que c'est beau» («прекрасно»), заметил кто-то из публики соседу, а этот отвечал: «Oui, mais ce n'est pa possible» (да, прекрасно, но это невозможно). У самого Гнедича в этом яростном гневе против языка сказалась лишь одна его театральность. «Путаница идей не знала пределов». Неумеренное поклонение сменилось столь же неумеренной враждой. В ослеплении гневом просвещенные люди разбивали драгоценный сосуд, который едва успели прибрести. Письмо Батюшкова к Гнедичу говорит ясно об этой путанице понятий: «Ужасные поступки вандалов в Москве расстроили мою маленькую философию и поссорили меня с человечеством». Но Крылова, собственно, путаница эта не коснулась. Напротив, сила убеждения и цельность натуры сказались в самых его ошибках. Если и он смешивал армию, революцию и философов, то это было следствием отчасти пробелов в его образовании и развитии, отчасти же патриархальности его натуры. Впрочем сами французы, в особенности эмигранты, приписывали революцию Вольтеру. Многие из них говорили: «это все негодяи-философы наделали». Удивительно ли, что в прибавлениях к «Русскому Инвалиду» появлялись такого рода афиши:
«Хвала Богу! Победа. Да здравствует император! Пламенник революции угасает».
Таким образом связывали гибель Наполеона, бывшего в то время законным императором французов, с гибелью давно уже забытой революции.
Академик Грот и многие другие старались оправдать Крылова в том, что он написал в 1817 году басню «Сочинитель и Разбойник», в которой «посадил в ад Вольтера». Но лучше всех определил значение этой басни Гоголь, отрицая отношение её к Вольтеру. «В ней Крылов укоряет писателя, избравшего развратное и злое направление», говорит он: — в этом смысле, конечно, басня не может относиться к философу и ученому, а только к писателю, торгующему своим талантом и умом; к тому, кто ради своекорыстного расчета сеет в обществе вражду и взаимную неприязнь к тем «разбойникам пера», кого бичевал покойный наш сатирик, тоже воспитанный на баснях Крылова. В ушах этих людей вечно пусть раздаются слова:
