- Альфред, я сегодня листала семейный альбом. Когда ты успел сделать фотографии Мортилии? - Это не Мортилия, дорогая. Это моя мать. - М-да, стареешь, дорогуша. Склерозец? Или зрение шалит? - Да нет же, у меня все в полном порядке. - Неужели? Что же это ты не узнаешь собственную дочь, уважаемый пилот экстра-класса? Бравируешь безупречностью своей предстательной железы, а про мозги, как всегда, позабыл. Но я-то не слепая - на снимке Мортилия! Голову даю на отсечение. - Ошибаешься, дорогая. Этой фотографии больше сорока лет. Это действительно моя мать, Антония. Снимок сделан в Гринфилде, во дворике дома, где я родился. Я очень хорошо помню этот день. Было воскресенье, мама собиралась на танцы и ей захотелось сфотографироваться в своем лучшем платье... - Вот зануда! Да говорю же тебе - это Мортилия! Так все и началось - с обыкновенной цветной фотографии сорокалетней давности. Еще не осознанное до конца недоброе предчувствие поселилось в нем.
Вот и пятница. Пару раз чихнув, автомобиль притормозил у дома. Звонкие каблучки беззаботно взлетели по лестнице и впорхнули в коридор. - Мама, папа! Ку-ку, я приехала! Обнимая и целуя родителей, она не перестает щебетать, изливая из себя накопившиеся за неделю новости. Все как обычно. Ужин, свечи, разговоры, семейный уют. Все как обычно. И все не так. Для Альфреда. - Папочка, как твое сердце? Все-таки ты слишком много пьешь кофе. Нельзя так. Альфред рассеянно кивает, силясь вспомнить, где и когда он видел эту юную женщину. "Наталия, ты же знаешь, я терпеть не могу, когда меня отрывают от работы!" - раздраженно скрипит папа Гарольд Медухов. "А мне осточертели твои спичечные храмы и крепости! Ты даже в церковь перестал ходить. Вот что, милый, пойдем сегодня на танцы, а?" "Хорошо, дорогая, а теперь не мешай мне". "Гарольд, ты сфотографируешь меня в новом платье? Вон там, во дворе"... ... Выходные превратились для Альфреда в ад. Мортилия все такая же беззаботная, а он молча бродит по комнатам, цепко следит за каждым ее движением, вслушивается в интонации голоса. Порой спрячется за портьерой или ходит за ней по пятам, чтобы вдруг сорваться на крик: - Мортилия, почему ты так делаешь?! - Как, папочка? - Ну... вот этот жест - руку вперед. - Папочка, это же всего лишь жест. Почему ты так разволновался? Но Альфред-то знал: этот жест не ее. Как и все остальное в ней. Мортилия звонко смеется над глупостью отцовских вопросов, подшучивает над ним. Этот смех пробуждает сонные деревья, заставляет их радостно шелестеть листвой. Этот смех врывается в домик в Гринфилде, где воскресным утром мама Наталия, вернувшись из церкви, рассказывает о людях, которых там встретила. А папа Гарольд усердно мастерит спичечный Нотр-Дам. Но как же это может быть, Альфред, чтобы чистый, как горный ручей, смех Мортилии, зарождаясь в твоем помпезном склепе, подаренном Фондом, терялся где-то в деревянном домике в Гринфилде? В Прошлом!
