И площадь тела у зятя преогромная. Такую малой одеждой не прикроешь, а расход моющих средств какой?.. На одну только его гриву шампуня не напасёшься. Ну, хоть бы стригся наголо, что ли! Нет, никак не соглашается: «Мне нейдёт!»
Ворочается Тарасевна от досады: какие же есть на свете неэкономичные люди! Хоть плачь…
– Бабуль! Уснуть не можешь?.. Тебе, наверно, хорошее стихотворение послушать хочется?
– А? Ну, да… Хочется, спасу нет, – укладывается Тарасевна на бок, лицом к стенке. – Давай, Полина. Рассказывай. Ничего тут, видно, не поделаешь…
* * *
– «Птичка Божия не знает ни заботы, ни труда, – звенит в холодной тьме голосок трепетный, светлый. – Торопливо не свивает долговечного гнезда…»
– Ох!.. Не свивает, – бормочет в стенку Тарасевна, сокрушаясь. – Разве только мусорное ведро вынесет. После пятого напоминания.
Нет, в пору повсеместной разрухи зять, конечно, требуется другой: крошечный какой-нибудь, прыткий, ловкий как блоха. Пускай бы и кусачий: ничего. Пускай бы и жуликоватый, лишь бы добытчик он был неуёмный! Что делать, если время такое невозможное настало… А с этим, переученным, разве теперь проживёшь? Разве девчонок в дело выведешь? Нет! Не выведешь: и не на что – и некуда их везти; застряли.
– «…Солнце красное взойдёт, – старательно выговаривает в глухой ночи Полина, – птичка гласу Бога внемлет, встрепенётся и поёт…»
– Вот именно, поёт… Хорошо, хоть не пьёт.
– А ты, бабуля, хотела бы жить, как птичка Божия?
– Я?! – теряется Тарасевна, оборачиваясь. – Ох, Полина, я так и не сумею наверно… Недостаток у меня есть! Один только он у меня, конечно. Но очень уж крупный! Здоровенный, как башкирская картошка… Противный это недостаток, Полина: мне людей до смерти жалко! Заступаюсь за всех невпопад… Нет, встряну я со своей помощью, где меня и не просит никто… Чтобы петь спокойно, отвернуться ото всех надо! Не получится у меня так, детонька. Сердце не вытерпит. Оно старое стало, как тряпочка ситцевая, изношенная. Разорвётся от жалости к кому-нибудь. Лопнет сразу, вот и будет вся моя птичья песня… Ну, ты читай, читай дальше. Я слушаю.
* * *
Медлительный зять уходит каждый день в просторных резиновых сапогах, в сером куцем плаще, искать работу. Но не находит он ровным счётом ничего, кроме усталости и раздражения – нервного и кожного: портянки из дырявых кухонных полотенец сползают у него от долгой ходьбы, и резина натирает пятку на одной ноге, а на другой набивает мозоль на мизинце. Лезет Коревко своей лапой в домашнюю картонную аптечку, выжимает из тюбика всю мазь, тратит нещадно хорошее лекарство на свои бесполезные конечности… Но даже холодные эти сапоги не доставляют ему неудобства, когда устремляется он к барачной котельной, будто петух к просу. А вход в котельную – от окошка Тарасевны как раз наискосок. Шторку подними, банку с чайным грибом отодвинь – и видать: он! Бежит по степи, вытаращив учёные свои зенки, красные от недосыпанья. Значит, расчёты бесполезные ночью делал, бездельник. Опять полную тетрадку формул навалял. А как дальше жить – на миг не призадумался.
