Один старик рассказывал соседу целыми ночами, как приготовляется то или иное блюдо. На них шикали, крыли их матом, требуя, чтобы они дали поспать. Но старик тихо упорствовал: "Не мешайте. Дайте рассказать человеку", - и продолжал свою "сирену". Люди вспоминали о том, что и как они ели в прошлом, но каждый на своем социальном уровне. Так, инженер-армянин, бывший раньше начальником типографии газеты "Заря Востока", учившийся в Петербурге и бывавший за границей, вспоминал об изысканных французских блюдах, о пирожных из петербургского "Норда", а бедный молодой солдат, родом из деревни под Сталинградом, вздыхал: "Бывало, мамка отрежет кусок конины, да как навернешь ее с черным хлебом!..".
Я все больше и больше томился. Обстановка казалась мне невыносимой. Настоящих друзей у меня здесь не было, хотя хорошие отношения были с очень многими. Назову некоторых. О Монеке я уже упоминал. Он бежал из Польши от немцев и вскоре оказался у нас в тюрьме за какие-то разговоры, мечтал попасть в польскую армию Андерса. Пытался мне покровительствовать и "наркомугля" Игнатьев, ввести в среду грузин, но он мне был противен. Впрочем, с некоторыми грузинами я и сам общался, особенно с одним очень милым молодым человеком по фамилии Абашидзе из Батума. Он сидел с 1937 года и, благодаря связям родни (известная семья аристократического происхождения), сумел избежать этапирования в лагерь и остаться на весь срок в пересыльной тюрьме, получая часто богатые передачи. Абашидзе не жалел о случившемся с ним, ценил приобретенный жизненный опыт. Срок его уже кончался, и смущала его только необходимость сразу жениться на девушке, которая ждала его шесть лет. Помню и одного крупного военного из грузин, арестованного после Тухачевского, и многих других, например, летчика, который несколько месяцев назад пытался с двумя товарищами дезертировать в Турцию. Турция их выдала. Одного из них - командира (русского) расстреляли, а двум другим - ему и одному еврею - заменили расстрел десятью годами. Мне был очень симпатичен один грек - бывший аспирант Московского энергетического института. Он хотел во что бы то ни стало уйти от шума войны (он был "белобилетником") и уехал на Кавказ. Здесь судьба сыграла с ним злую шутку. Он жил, по-видимому, у родственников, в глухом абхазском селении Псху. Но и туда пришли немцы и его, единственного интеллигента, попросили перевести толпе объявленные немцами правила комендантского часа и что-то еще в этом роде. Когда наши вернулись, он получил десять лет за "измену Родине". С русским инженером-химиком, бывшим военным майором, меня одно время сблизила брезгливость к господствующим в камере пронемецким настроениям. Я невольно всякий раз отмечаю национальную принадлежность. Это очень часто происходит при случайном и насильственном объединении относительно простых людей.
