Ему быстро стало ясно, что цурихиане не находят ничего жестокого или неестественного в том, как они планировали с ним поступить.
– Мы, цурихиане, всегда возрождаемся в чужих телах, – сообщил Биллу врач. – Или не возрождаемся вообще.
– Замечательно, но как быть со мной? – проскулил потрясенный Билл. – Со мной-то что будет?
– Сгоришь как лампочка. – Цурихианин состроил гримасу; впрочем, выражение нарисованного лица если и изменилось, то совсем чуть-чуть. – Неужели в тебе нет ни крупицы духовности? Неужели ты, в глубине своей душонки, не хочешь послужить на благо всех разумных существ?
– Пожалуй, нет, – ответил Билл.
– Жаль, – сказал врач. – Тебе было бы гораздо легче, если бы ты научился воспринимать все правильно.
– Слушай, приятель, – проговорил Билл, – если от меня останется один мозг, значит, я исчезну, то бишь помру. Чему тут радоваться?
– Считай себя избранным.
– Чего?! – Билл сорвался на визг.
– Каждого из нас для чего-то избирают.
– Да ну? Тогда пускай тот тип переселится в тебя, а не в меня, и избранным станешь ты.
– О, – воскликнул врач, – я об этом как-то не подумал.
Даже Иллирия приходила теперь гораздо реже.
– Кажется, меня в чем-то подозревают, – сказала она, забежав на пять минут. – Поглядывают искоса, по-нашему. Ты понимаешь, о чем я?
– Нет. – В голосе Билла прозвучало отчаяние, которое пронизывало все его естество.
– Я все забываю, что ты родился на другой планете. Смотреть по-нашему значит то же самое, как если бы ты сказал: «Я знаю, что тут не все чисто, но буду молчать, потому что сам по уши в грязи».
– Там, откуда я родом, так не говорят.
– Да? Очень интересно. В общем, мне какое-то время придется держаться от тебя в стороне. Но не волнуйся, я помогу тебе.
– Поторопись, пока меня не выкинули из моей головы.
С тех пор как Иллирия навестила его последний раз, прошло несколько дней. Сколько точно, Билл не знал. Цурис двигался вокруг своего солнца по диковинной волнообразной орбите, в результате чего длина суток оказывалась все время разной. Одни дни назывались Тигровыми (или Частокольными? – перевести точно не представлялось возможным). В эти дни солнце вставало и заходило каждый час, раскрашивая планету то в желтый, то в черный цвет. Билл решил отмечать каждый световой период царапиной на стене. Правда, понятия не имел, каким образом, но разве не так поступали те парни, которых сажали в тюрьму и про которых рассказывалось в книжках, прочитанных в детстве на Фигеринадоне, на скирде, что стояла за кучей навоза во дворе родительской фермы? Короче, он попытался, но обнаружил, что его царапина – рядом с другой, которая была на стене раньше. Или же он сам – просто не отложилось в памяти – отметил два световых периода. Или один, но дважды. Чем глубже Билл размышлял, тем сильнее убеждался, что царапанию на тюремных стенах следует обучать в школе, а уж потом проверять навыки в полевых условиях. Поэтому большую часть времени он сидел сиднем. В палате не было ни книг, ни газет, ни телевизора. По счастью, на корпусе транслятора имелся рычажок, позволявший переключать прибор с «Перевода» на «Разговор». Берясь за рычажок, Билл почувствовал себя глупцом, но больше поговорить было не с кем.
