— В июне я кончаю со школой.
Мы лежали на вершине холма и следили за человеком, который шел под нами за плугом по узкому, длинному полю. Голова лошади клонилась вперед, словно в полной расслабленности, но ее большие копыта под белыми космами шерсти ни на миг не сбивались с четкого ритма. Пахарь курил трубку, и позади него завивалась струйка дыма. Чернота безупречно прямых борозд разливалась все шире.
— Почему?
— То есть как почему, дурачина? Потому что надо.
Я оторвал взгляд от пахаря с его лошадью и посмотрел на Джерри.
— Но ты же мой ровесник. Значит, еще ребенок. Мы же еще дети.
Он стукнул меня по затылку.
— Ну, мне-то ребенком оставаться недолго. И уж тогда держи со мной ухо востро и языка не распускай.
— А что ты будешь делать?
Он кивнул на пахаря.
— Вот это, наверное. Наймусь к какому-нибудь хозяину. Дома делать нечего: знай сажай картошку, выкапывай ее и ешь. Да уж это я столько лет делаю. А она корову доит. — Он задумался. — Может, удеру с цыганами.
Последнюю фразу он произнес словно вскользь, а потому я ничего не сказал про эту, на мой взгляд, упоительно романтическую идею.
— Она хочет, чтобы я завербовался в армию. — Он сплюнул, как всегда, совсем рядом со мной, и я нервно дернул ногой, хотя и не отодвинул ее. — Как папаша. И тогда она будет получать два конвертика с денежками, кровь из носа.
— Ты бы играл на своей гармонике в полковом оркестре.
— Большое спасибо. Я уж лучше останусь дома. По-моему, я в солдаты вообще не гожусь. Пожалуй, слишком уж люблю себя.
— Послушай, Джерри!
— Ну, что?
Он протаскивал взад и вперед травинку сквозь щелку между передними зубами.
— А почему бы тебе не устроиться тут? На конюшне? Уж это тебе подошло бы, верно?
Он покачал головой.
— Об этом я уже думал.
— Так почему нет? По-моему, блестящая мысль.
— Мы бы перестали быть друзьями — вот тебе одна причина.
Снизу донеслось покрикивание пахаря. Лошадь ускорила шаг, ее шея напряженно вытянулась.
— Да почему?
— Я же стану твоим работником. И все переменится.
— Не моим, дурень ты разнесчастный.
— Твоего отца, твоим. Какая разница? Они не позволили бы нам быть друзьями.
— Им-то какое дело?
Но я знал — какое. Он был прав. Губы матери сомкнутся в недовольную линию, голос вдруг грозно повысится, как случалось, когда она разговаривала с отцом.
— Какое-никакое, а твоих это не устроит. Да и моих с ними вместе, если на то пошло. Они друг друга стоят.
Я перевернулся на спину и уставился в бледное весеннее небо. Из-за холма выползала гряда туч, серых, мрачных, с серебряной обводкой. По кустам дрока с запада пробежал ветер. Еще до вечера зарядит дождь. Пахарь внизу, должно быть, тоже понял, что предвещает этот ветер: его покрикивание стало громче — он уговаривал и понукал.
