В том, что речь идет о двух разных вещах, нас убеждает опыт. Ни один ученый не станет требовать и не согласится, чтобы остальные терпимо относились к его ошибкам, когда они выявлены, или к его очевидной некомпетентности в своей области. Но точно так же ни один ученый не потерпит, чтобы кто-то диктовал ему, что он должен думать. Для ученого нет иных принуждений, кроме разума и опыта, кроме истины, по меньшей мере вероятной, и это-то и называется свободой разума. В чем здесь различие с терпимостью? В том, что терпимость вмешивается только тогда, когда знания недостаточно; свобода разума и есть само знание – в той мере, в какой она освобождает нас от всего, в том числе и от самих себя. Истина никому не покоряется, говорил Ален, именно поэтому она свободна, хотя и необходима, и поэтому она дает свободу. «Земля вращается вокруг Солнца» – принимать или не принимать эту гипотезу, с научной точки зрения не есть вопрос терпимости. Наука двигается вперед, на ходу исправляя собственные ошибки, следовательно, мы не можем требовать от нее терпимости к ним.
Проблема терпимости возникает только там, где решает мнение. Вот почему она возникает столь часто, едва ли не всегда. Наше незнание больше нашего знания, а все, что мы знаем, прямо или косвенно зависит от чего-то такого, чего мы не знаем. Кто может с абсолютной уверенностью доказать, что Земля существует? Что существует Солнце? А если ни того ни другого не существует, какой смысл задаваться вопросом, что вокруг чего вращается? Одна и та же гипотеза, с научной точки зрения не имеющая отношения к проблеме терпимости, может войти с ней в соприкосновение, если мы станем рассматривать ее с философской, моральной или религиозной точки зрения. Такова теория эволюции Дарвина: те, кто требует, чтобы к ней относились терпимо (тем более те, кто требует ее запретить), не понимают ее научной сущности; но те, кто настаивает, чтобы она была в приказном порядке признана абсолютной истиной о человеке и его происхождении, проявляют нетерпимость. Библия недоказуема и неотвергаема; в нее надо верить или терпимо относиться к тем, кто в нее верит.
Ну вот мы и вернулись к нашей проблеме. Если мы терпим Библию, почему бы нам не проявить такую же терпимость и к «Майн Кампф»? А если мы терпим «Майн Кампф», почему бы не стерпеть расизм, пытки и концлагеря?
Разумеется, подобного рода универсальная терпимость достойна морального осуждения. Признать ее означало бы забыть о жертвах, предоставить их собственной судьбе и позволить их мучениям продолжаться. Проявлять терпимость – не значит принимать то, что может быть осуждено, и попустительствовать тому, чему мы можем положить конец и с чем можем бороться. Следовательно, терпимость означает отказ от части своей власти, силы и гнева. Так, мы терпим капризы ребенка или убеждения противника. Но добродетельной эта терпимость будет только в том случае, если все последствия ее мы, как говорится, берем на себя, забывая о собственных интересах, собственном страдании или собственном нетерпении. Терпимость имеет ценность только тогда, когда она направлена против себя и во благо другому. Если терять нечего, то и терпимость ни к чему, а уж особенно если, ничего не делая, мы выигрываем. «Всем нам достает сил, – говорит Ларошфуко, – терпеть чужие несчастья» («Максимы», 19). Возможно, но где же здесь терпимость? Говорят, Сараево был городом воплощенной терпимости. То, что он был брошен на произвол судьбы – осажденным, голодающим и терпящим насилие, – свидетельствует о трусости Европы. Терпеть значит брать на себя; терпимость за чужой счет – никакая не терпимость. Терпимость к чужим страданиям, к несправедливости, жертвами которой становятся другие, к ужасам, которые лично тебя не касаются, – это не терпимость, а эгоизм, равнодушие или что похуже. Терпеть Гитлера значило быть его сообщником, пусть даже в форме бездействия. Терпимость к гитлеризму называется коллаборационизмом. Ненависть, ярость и злоба – все лучше, чем это постыдное соглашательство с худшим из зол. Универсальная терпимость превращается в терпимость к ужасу – и это ужасная терпимость!
