Когда раввин и могель[2] пришли, миньен[3] был уже в сборе.
Пачура немедля поднес ребенка могелю:
— Режьте, раби!
Но могель о чем-то долго шептался с раввином. Наконец он обратился к Пачуре:
— Что за спешка такая, молодой человек, поздравляю вас, бог благословил вас наследником, многие лета здравствовать ему… Когда он родился? Покажите, пожалуйста, ксубу[4].
— Какая ксуба, раби? При чем тут ксуба? Вы, ведь не на свадьбе. Вы ведь на обрезание приглашены.
— Да, — улыбается раввин хитро, — но нам нужно знать и о свадьбе, одно с другим связано…
— Какое там одно с другим, — говорит Пачура, — какое там связано.
Он еще многое наговорил бы, потому что наш брат-сапожник подобен сапогу — если уж начнет промокать, то промокает…
Но раввин неожиданно чихнул. Сильно запахло нюхательным табаком.
У Пачуры тоже в носу защекотало. Его красноречие иссякло.
Раввин наклонился к могелю и сказал ему что-то на ухо. Приговор был вынесен.
— До свадьбы нельзя производить обрезание. Необходимо поставить хупе[5],— сказал могель Пачуре.
Пачура все еще никак не мог понять, какое отношение имеет одно к другому. Он волновался:
— Вам, раби, говорят резать — режьте!
В комнате тихо… Слышно только, как Сташка всхлипывает. Потому что она, Сташка, на все готова, хоть сию минуту, и пусть там стенгазета пишет, что хочет.
Пачура стоял с окаменевшим лицом.
«Деревянный гвоздик, — думал он, — забивают двумя ударами: первый — посильнее, второй — послабее».
С ним, с Пачурой, то же произошло. Тоже два удара, но второй, нынешний, покрепче…
И у Пачуры вырвалось:
— Расставляйте палки, раби, только поскорей!..
Бандура тут же послал за балдахином и заулыбался от удовольствия.
Пачуру подтолкнули под балдахин, и вот уже раввин диктует:
— Гарей ат[6].
А Пачура, повторяя за ним слово в слово, тычет Сташке в руку серебряный полтинник и шепчет:
— Не потеряй только!..
— Есть какая-нибудь треснувшая тарелка? Бросайте ее, бейте!
Тарелка отзвенела… Но что это там еще за грохот?
Колотили в дверь. Яшка с ребятами тут как тут.
Мучительная тишина.
Сташка уставилась на маленького Пачурика и больше ничего не видит.
Бурю принесли с собой сапожники.
Яшка говорил словно топором рубил. Он говорил о мелкобуржуазности, о старом быте и еще, и еще, сильно налег Яшка на весло.
И Пачура закричал не своим голосом:
— Это она виновата, Сташка. Я был против обрезания… Это она, она настаивала!
И еще более повысив голос:
— Она, она! Все она! Я не хочу, Яшка, не хочу я жить с ней… Я не могу жить с ней.
