— Я видела это по телевизору. Вы тоже так прыгаете?
Ее широко расставленные необычные глаза не оставляли его. Стон пожилой женщины оборвался, будто ей зажали рот.
— Это моя мать, — сказала она, — она больна.
— Чем? — воскликнул он почти весело.
— Как это — чем?
— Ну что с ней?
— С кем? (С ней, у ней, кто такая «она»? Разве так говорят по-нидерландски?)
— Я имею в виду, чем страдает мефрау, э-э-э (господи, как ее там?)… Хармедам?
Если она отважится сказать, подумал учитель, воспламененный волнением, жарой и шерри, если она рискнет сказать: воспалением кишок, я тут же уйду, и он спросил себя, куда же запропастился этот чертов мальчишка.
— У нее застужены затылочные нервы, — солгала Алесандра Хармедам, и, чтобы вытеснить из разговора мать, утлое суденышко ее разговора скользнуло в какую-то историю, которую учитель позже не мог вспомнить, она следовала непредвиденно надежным курсом, который потом всегда избирался под тем или иным предлогом, это был спотыкающийся рассказ, дабы устранить ее мать, и он притворился, что в этот раз внимательно следит за его течением, они сидели, как две женщины в баре, и учитель, страстно заклинавший мальчика появиться, увидел, как пожилой господин, отец, супруг этого полузадушенного вопящего чудовища наверху, снова прошел по саду, неся перед собой гигантские раскрытые садовые ножницы, напоминающие разрезанный посредине стальной фаллос, и, следуя своей мерзкой привычке хвалиться памятью на стихи, он показал на впавшего в детство старика в огромном парке со статуями и произнес:
— «And ere they dream what he’s about, he takes his great, sharp scissors out!»[51]
Молодая женщина полуприкрыла глаза, на ее лице появилась гримаска, которая могла выражать и наслаждение, и отвращение, и он, воодушевленный, набрал в грудь воздуха, чтобы продолжить («and cuts their thumbs clean off and then»[52]), но она язвительно спросила:
— Почему вы говорите по-английски?
— А почему бы и нет?
— За много лет впервые в Алмауте говорят по-английски.
Ничего не спрашивай, сказал себе учитель, молчи, ты же незнакомец, который все знает.
— Мне очень жаль, — кротко сказал учитель.
— Я знаю, у нидерландцев другое отношение к английскому, это их второй язык, ну как для нас французский, что ли… и все же…
Он совершил непростительную ошибку, детские стишки растекались между ними, как пятно на его брюках.
— Я понимаю, это ребячество, — сказала она и попыталась улыбнуться.
— Это был детский стишок.
