— Тоже правда.
— Тогда дай мне почитать.
— Нет.
— Ну скажи, что ты пишешь, только честно?
— Пишу, что ты говоришь, что я пишу.
— Ты считаешь меня идиоткой.
— А ты думаешь, что я сумасшедший.
— Молчи. Здесь об этом говорить запрещено.
Тишина. Она не спешит уйти. Она одета во все белое, но на ней это одеяние выглядит как-то иначе, чем на других — дамочках в накрахмаленных белых шапочках или мужчинах в хирургических фартуках.
— Я не должна тебе мешать, сказал доктор.
— Да ну?
— Особенно когда ты пишешь. Но ведь ты не считаешь, что я мешаю, так ведь?
— Не считаю.
— Скажи, ты обо мне не пишешь ничего плохого?
— М-м-м…
— Хочешь, чтоб я выметалась отсюда?
— Нет.
— Это что, отчет?
— Нет. Впрочем, да. Что-то вроде.
Ее правая нога забинтована. Нога качается как раз на уровне моей головы — она сидит на подоконнике. У нее болят ноги — нарушено кровообращение. Об этом она поведала мне три или четыре дня назад. Словно товарищу по несчастью, коллеге с аналогичным недугом.
— Знаешь, Виллетье уже хорошо говорит. Даже не верится, что малыш в его возрасте… Он уже говорит: «Бом».
— Бом?
— Ага, он уже выговаривает «папа», «мама» и «бубу», а вот вчера — они вообще-то все время носятся с этим, мамаша ни на секунду не оставляет его в покое, они постоянно с ним разговаривают и только на высоком фламандском, — ну так вот, вчера он сказал: «Бом». Как же они обрадовались!
— Неужели они не могли научить ребенка чему-нибудь другому?
— Почему? Ведь каждый ребенок знает своего папу, свою маму и свою «бом»?
— Свою «бом»?
— Да нет же, «бом» не в смысле «бомба». Они обхохочутся, если я им об этом скажу. А ты что подумал? Виллетье сказал «бом» — в смысле «бомба», которая взрывается? Да нет же. Бом — это бома, бомама, чудак-человек. Или у вас в Голландии так не говорят? А как у вас называют бомаму, ну, бабушку?
— Ома.
— Как-как?
— Ома.
— Смех, да и только.
Она стряхивает пепел с сигареты, которую держит в своей сильной широкой руке, и осыпает им свою сильную, широкую грудь, почти плоскую под халатом.
— А что ты теперь пишешь?
— Что за мной здесь хороший уход. Что ты хорошо за мной ухаживаешь.
— Вот уж спасибочки.
Она медлит. Ей пора идти обратно в коридор, к другим, но ей ужасно не хочется. У нее неженские бедра, спина прямая и плоская. Я хорошо ее знаю. И потому спрашиваю:
— Виллетье, сколько ему, собственно, сейчас?
Она относится ко мне с доверием, и мой вопрос не кажется ей подозрительным.
— Почти два года. Ты бы его видел, весь в кудряшках, а когда смеется, прямо ангелочек. Сестра разрешает мне его потискать, но только когда ее мужа нет дома, тот сразу же вырывает у меня ребеночка, хамло эдакое. А как он лопочет! Беспрерывно. «Мама», «бубу», «бом». Знаешь, он в десять месяцев уже пошел. Не веришь? Я по лицу твоему вижу, что не веришь. Вот и в магазине дамского белья на улице, где живет сестра, тоже не поверили. Она как-то раз взяла и брякнула: «Мой Виллетье уже ходит». А продавщица ей отвечает: ах-ах, как замечательно, мол. А когда сестра выходила, она услыхала, как за ее спиной продавщица говорит покупательнице: «совсем завралась, ее мальчишке всего десять месяцев». Тут моя сестрица как взбесится! Прибежала домой, схватила Виллетье за ручку, этот бедняжка еле ковылял за ней, но он же шел, и она как пнет дверь магазина да как крикнет: «Ну что! Видали? Ходит он или нет?» Да, такая она, моя сестрица, может, конечно, немного с приветом, особенно когда дело касается Виллетье. Ну да это и понятно.
