Кроме гудения лифта, не было слышно ни звука. Не было слышно шарканья цветастых тапочек на резиновой подошве по ковровой дорожке винного цвета, положенной от двери Цыганки до лифта, казалось, специально для нее, для ее быстрых, вечно немытых ног в шлепанцах, расшитых фиалками. Не слышно и ее задыхающегося хохота, хотя она и принимала клиента, — учитель слышал это, проходя мимо двери ее комнаты, на которой, несмотря на повторный запрет владельца отеля, Цыганка снова нарисовала тушью знак Рыб. И ее белладонновый запах стоял в воздухе.
Выйдя из лифта, он забыл про Цыганку. И это тоже хорошо. Внизу он не поздоровался с портье, Боггером, светловолосым плутом, который делал вид, будто протирает стеклянную перегородку, отделявшую ресторан от входа в отель.
Как выглядел учитель в тот день, полный солнца и курортников, воздушных шаров и трамваев? Трудно сказать. Удивленным, пожалуй. Во всяком случае, спокойным. Так, как почти все тридцать семь лет своей жизни. Каким было в тот день море? Его довольно сильный шум мешался с криками детей и родителей. Однако свои волны оно катило гораздо ровней, чем могло показаться тому, кто слышал его рокот с дамбы. У самого берега оно разливалось спокойней и уже не морщило барашками, как возле отмелей, которые были хорошо видны с дамбы. Учитель крепко зажмурился от яркого света и надвинул на нос темные очки, над которыми всегда потешались его ученики, поскольку это были старомодные дешевые очки в слюдяной оправе, поблескивавшие из-под густых, слишком длинных волос, носить которые его вынуждали оттопыренные уши. «Тебе надо перед сном пришпиливать уши кнопками, — сказал ему как-то отец, — через пару месяцев проснешься утром с греческими ушами: маленькими, прижатыми к черепу».
Сквозь враждебную толпу с голыми ляжками, облупленными плечами, коленями, бровями и волосами, полными песка, сквозь йодистую пелену жестов и голосов, по обручам, мимо дедушек в кроссовках, папаш с бутылочно-зелеными козырьками и маслянисто лоснящихся детишек, мимо одной из двенадцати тележек с мороженым (мимо двух лакомящихся монахинь и рыбака) шел он по дамбе, выложенной желтыми шестиугольными плитами, которые были отполированы скользящими на роликах девицами. Напротив пляжа и бухты, приспособленной под пристань с пирсом, каждые пять-шесть лет неизбежно разрушаемым штормами, возвышался каменный моряк, макушка которого достигала третьего этажа. Если смотреть с дамбы, он стоял плотно сжав ягодицы. Кто же любовался им с моря — с учебного корабля, прогулочного катера или байдарки-двойки, — сразу замечал невинную улыбку на монголоидном лице каменного истукана (голова, само собой, у него гладкая, как желудь), с которой тот охранял город, воду и памятную доску у своих ног, установленную в честь матросов и рыбаков, погибших в войнах 1914–1918 и 1940–1945 годов.
