(1931–1934 годы, когда в Болгарии у власти находилось правительство «Народного блока» — группировки буржуазных партий, в которой главную роль играла «демократическая» партия.)
Учуял я их шахер-махеры и заявляю старосте, что по закону положено лес с торгов продавать, а не тайком.
— Ты знай печи топи, — отвечает мне староста,— а в дела не встревай!
— Я, — говорю, — членам совета расскажу!
— Валяй рассказывай, только помни, что я здесь начальник, а ты рассыльный и у меня в кулаке!
На другое утро дают мне приказ об увольнении: «За пререкания со старостой и недобросовестное растапливание печей!» Жалованье мне выдать — у них денег не оказалось, и отделались они от меня бумагой, что, мол, совет мне его позже выплатит. С той бумагой пошел я в суд, но в суде велели выписку из выплатной ведомости представить, секретаришка же ведомость спрятал, и жалованье мое погорело. Тем временем торговцы в общинном лесу хозяйничают, вырубку начинают. Такую вырубку, что ахнешь: одно дерево с маркировкой, пять без маркировки валят! Рубят, на телеги грузят и через Студницу — прямо в город. И так подстроили, что никто из лесников не приходит и поглядеть, что там делается. От лесников до высшего начальства — все молчок! Как понял я, что все куплены, с потрохами перекуплены, что самим нам с этаким мошенством не совладать, то начал каждый день в министерство земледелия телеграмму посылать: «Лес рубят незаконно, шлите комиссию! От населения Кривой луки — Панайотов». Телеграммы денег стоили, но я ни денег, ни времени не жалел. Забросил дела, соорудил себе хибарку у дороги в Студницу, где проезжали возчики с лесом, сидел там с попом, свояком моим, и записывал, сколько телег втихаря провозят. Днем телеги считаем, вечером прошения сочиняем министру земледелия. Поп пишет, я подписываю.
Раз приходит ко мне Ванчо, посредник у этих торговцев.
— Хочу, — говорит, — с тобой с глазу на глаз поговорить!
Попа как раз не было, в село пошел.
— Заходи, — отвечаю, — в хибару!
Вошли мы в хибару, он пошарил в сумке, что у него через плечо висела, и достает оттуда пачку ассигнаций.
— Вот тебе десять тысяч на пропой, и не суйся ты больше в это дело, а то неладно получается!
— Я на свою совесть такого греха не приму!
Он решил, что мне десяти тысяч показалось мало, и взялся за карандаш.
— Пятнадцати тысяч, — говорит, — у меня при себе нету, но я тебе расписку напишу, и остальное ты от хозяина получишь, как только в город пойдешь за каким-нибудь делом.
