От яркого отсвета экрана телевизора я прищурился и вздохнул.
Значит, сукин сын не спал.
Отлично.
Мы с Винсом Донованом общались редко, но каждый раз с взаимной неприязнью. Он говорил со мной словно с никчемным сопляком, и с Джексом обращался точно так же.
Поднявшись на крыльцо, услышал отъехавшую машину Мэдока. Я открыл входную дверь, прошел в гостиную и остановился, загородив дверной проем.
Винс глазом не моргнул, заорав:
– Какого черта ты тут делаешь?
Схватив стоявшую неподалеку напольную лампу на длинной деревянной подножке, выдернул шнур из розетки.
– Ты ударил моего брата, – ответил спокойно. – Я пришел рассчитаться.
– Вы не обязаны были вносить за меня залог. – Я провел языком по приятно саднившему порезу в углу рта.
– Я не вносил, – ответил Джеймс, отец Тэйт. – Твоя мать внесла.
Он вел машину по тихим улочкам, держа путь к нашему кварталу. Солнце уже выглядывало из-за деревьев, отчего красно-золотистая листва светилась, словно охваченная пламенем.
Моя мать? Она там была?
Мэдок и Джеймс всю ночь провели в полицейском участке, ожидая, когда меня отпустят. Я был арестован, внесен в базу данных, и в итоге проспал несколько часов в камере.
Мудрый совет тем, кто дожидается освобождения под залог: ничего не происходит до утра.
Но если мать вытащила меня из тюрьмы, где она сейчас?
– Она дома? – спросил я.
– Нет, ее там нет. – Джеймс свернул на перекрестке, понижая передачу на Бронко. – Твоя мама не в той форме, чтобы тебе помочь, Джаред. Думаю, ты сам это понимаешь. Мы с ней поговорили прошлой ночью в участке. Она решила, что ей пора на некоторое время отправиться в Центр Хэйвуд.
В его голубых глазах, устремленных в лобовое стекло, плескался океан слов, которые он никогда не произнесет. В этом аспекте они с Тэйт были похожи. Если Джеймс начинал орать, значит, тебе пора заткнуться и слушать. Он редко говорил не по делу, ненавидел пустую болтовню. Становилось предельно очевидно, когда Джеймс и Тэйт доходили до последней грани терпения.
– Реабилитационный центр? – уточнил я.
– Самое время, тебе так не кажется? – парировал он.
Я откинул голову на подголовник, посмотрев в окно. Да, думаю, пора.
Но в голову все равно закралось опасение. Я привык к тому, как жила моя мать. Как жил я. Джеймс мог осуждать нас. Остальные могли жалеть.
Только для нас это норма.
Я никогда не жалел бедных детей или людей в непростых ситуациях. Если кроме этого они ничего не знали, значит, не страдали так сильно, как могло показаться окружающим. Такая у них жизнь. Адская, конечно, однако привычная.
