Словом, если человек не сломился (названий этому много — сокрушение, обращение, покаяние, метанойя), никакая логика и никакой ум ничего не сделают. В этом смысле совершенно верно, что Льюис не нужен; его даже запрещают читать иногда (у нас), хотя я не совсем уверена, что он непременно вреден.
Он вреден, конечно, если без поворота воли, без «перемены ума» человек будет набивать себе голову более или менее умными фразами. Но тогда вредно все. Свидетельства мистиков тоже вредны, если набивать ими голову, а не сердце. Именно это происходит сегодня у нас. Вообще ничего не может быть опасней, чем дурное неофитское сознание: душа осталась как была, голова набита (пишу «дурное», потому что неофитами в свое время были и Августин, и Честертон, и сам Льюис).
Собственно, вместо «неофит» лучше бы сказать «фарисей», ведь опасней всего самодовольство, которое здесь возникает. Если же его нет, если человек сломился, сокрушился — жизнь его совершенно изменилась, она кончилась; но не во всех смыслах этого слова. Она еще и началась, ему придется заново решать и делать тысячи вещей — и тут ему поможет многое. Он будет втягивать как губка самые скучные трактаты, что угодно, только бы «об этом».
Льюис очень помогает именно в такое время. Собственно, это время не кончается, пока ты жив. Сейчас не буду спорить и рассуждать о другом состоянии. Нам очень нужен хороший христианин, который жил не в затворе, даже не в монастыре. Он — свидетель, как и все христиане.
Страшно подумать об этом, но ничего не поделаешь: каждый, называющийся христианином, виден отовсюду. Каков бы он ни был, по нему судят о христианах, как по капле воды судят о море. И вот Льюис — свидетель хороший. Даже тем, кто Богу не поверил, видно, что он — хороший человек; это очень много, это — защита нашей чести. А уж тем, кто «переменил ум», полезна едва ли не каждая его фраза — не как «руководство», а как образец, свидетельство.
Приведу только три примера, три качества. Прежде всего, Льюис милостив. Как-то и его и других оксфордских христиан обвиняли в «гуманности», и он написал стихи, которые кончаются словами: «А милостивые все равно помилованы будут» (перевожу дословно, прозой). Снова и снова убеждаясь в этом его качестве, которое во имя суровости отрицает столько верующих людей, мы увидим, однако, что он непреклонно строг; вот — второе. Прочитаем внимательно «Расторжение брака» — там не «злодеи», там «такие, как все». Взор Льюиса видит, что это — ад; сами они — что только так жить и можно, как же иначе? Льюиса упрекали, что в век Гитлера и Сталина он описывает «всякие мелочи». Он знал, что это — не мелочи, что именно этим путем — через властность, зависть, злобность, капризность, хвастовство — идет зло в человеке. Он знал, как
