После контура ее фигуры у дверей, после ужина, сотканного из затаенных взглядов и легких разговоров о родителях, дороге и Алексее Николаевиче, после ее, натянутых нервами, рассказов о работе, они расслабленно лежали, обнявшись, держались друг за друга и смотрели наверх.
Перед ними стояла белая, как свежий снег, потолочная плита, верхняя грань его обставленного цементом и бетоном пространства, и выше этого не было ничего. Где-то были звезды и небо, и свежий воздух простора. Что-то важное хотелось сказать. Говорить долго и красиво. Он промолчал, оставляя вечер, как есть, без признаний. Грустно, если приходится повторять признания. Это напоминает о свежести ушедших чувств. Маша все поняла, прижалась к нему и закрыла глаза.
– Подожди, – поднялся Федя и зажег свечку.
Он достал из рюкзака сверток. Маша развернула бумагу. В руках у нее оказалась икона Богородицы, размером с книгу. Посмотрела удивленно – никакой религиозности в них никогда не было.
– Нравится?
Маша кивнула и улыбнулась чуть.
– Выбирай место где повесить, – он поставил икону к свечке.
Потом он посмотрел на Машу и подумал, что никогда не видел такого красивого лица.
– Скоро ты заснешь, – сказал негромко, – а я спать не стану, и буду смотреть, как огонек освещает твое лицо.
Октябрь – ноябрь 2012 г. М.
Утро
– Ты когда с мамой последний раз разговаривал? – она смотрела на него, съежившись от утренней прохлады, и неумело светила фонариком, слепя глаза. Сергей, скрежеща железками в предрассветной темноте, согнувшись, крепил прицеп к машине и ничего не отвечал.
Они жили вместе два месяца. Света, как могла, пыталась наладить его отношения с матерью, которые, он и сам не знал почему, все больше расстраивались. Последний раз встречались они на чей-то семейный день рождения, и он даже не помнил, когда звонил маме.
Пока выбирались к центру, улицы города наполнились гулом потока машин. На подъезде к громадному собору у реки попали в затор. Полосы из красных фар уходили вперед и скрывались за невидимым поворотом.
– Что это? – он показал на толпу. Толпа занимала всю площадь вокруг собора и широкой недвижимой очередью, будто впадающая в море река, скрывалась во дворах. В сумерках, казалось, глыба народа заполонила всю землю и весь воздух; стояла тихо, как стоят люди в ожидании главного, сливаясь с каменной площадью, домами, улицей, и представлялась чудовищной выставкой статуй в человеческий рост в музее, которым был город.
