Поутру в центре улицы пусты и туманны. Лишь где-то проскользнет тень машины. Мелькнет во дворах фигура рабочего. Выбежит из дымки, просяще глянет и растворится в темноте сквера черный пес с коричневыми глазами.
Егор с Петей усмехнулись, подойдя к серому, похожему на огромную глыбу, зданию администрации.
– Здорово вы их, – кивнул на окна Петя. Ему хотелось сказать приятное Егору. – Я раньше из ваших только тебя уважал. Остальные, думал, хлюпики.
Петя кивнул на серое здание:
– Скажи, там – враг?
Егор внимательно посмотрел в ответ.
– Я отвечу «да» и ты разнесешь все по кирпичикам…
– А что?
– В том и фокус – мы не знаем, кто там, – подыскивал точные слова Егор. – Витя, вот, говорит, если народ – мать, то власть – ее выродок. Хочет мать родить сына – сильного и умного. А младенец вырастает шкурой и сволочью.
– А прихлопнуть ублюдка она не может?
– Она прихлопнет, родит другого. Тот чуть подрастет, глядишь – снова ублюдок – дуреет, мать не слышит.
– Ща услышит, – Петя поднял из куста обломок кирпича и с силой запустил его в окно администрации.
В заспанной тишине визгливо зазвенело стекло. Ребята скрылись во дворах. Без доли опасности быть пойманными, Егор и Петя ветром неслись по улицам, без устали летели через проулки, будто неведомая сила напоила их души живой водой. Сытые восторгом жизни, они хотели объять утреннее небо, дать движение стылому городу, и все бежали и бежали, пока, оборвавшись дыханием, не остановились в узком переулке, где-то между заводом и железной дорогой.
– Мы – раньше, – смеясь и сбивчиво дыша, посмотрел на часы Егор.
– Слушай, – Петя разогнулся от отдышки, – а чего у этой матери одни выродки? Сама она, что ли, того?..
– Чего того? Чтоб здорового родить, здоровой надо быть. А ты нашего брата видел? Дух тощий, как скелет, душа – тряпка.
Петя замолчал, обдумывая хлынувший на его неподготовленный ум поток. Егор осмотрелся и заметил вдалеке подходящих из другого переулка Витю и еще кого-то высокого и по походке взрослого человека.
– Скажите прямо, Андрей Николаевич, вы не поддерживаете протест?
Андрей Николаевич, лет пятидесяти, крепкий, с широким суровым лицом в грубых складках, в изношенной робе инженера-путейца, хмурился на ребят, слушал внимательно. Зычно, по-мужичьи усмехнулся:
– Как вам сказать? Мы же с вами не с голоду умираем! Что это, ребятки, сытый бунт? В России этого не поймут. Не власти – ваши же не поймут. А поймут, что вы подрываете стабильность… Протестовать хорошо, когда бардак. Тогда, пожалуйста – и свобода слова вам, и собраний… В девяносто первом, в толпе заводчан я стоял рядом с твоим, Егор, отцом, когда тот палил из ружбайки по окнам горсовета.
