Он смотрит на меня.
— Ну, как?
Я киваю.
— Что это значит?
— Это знак согласия.
Он закатывает глаза к потолку.
— Помоги мне, Саул.
— Вряд ли этому поверят, — говорю я ему. — Здешняя публика выросла на стихах Киплинга. По их убеждению, закон и порядок — изобретение исключительно европейское. Чего бы там португальцы ни принесли чернокожим, главное, что поезда теперь ходят строго по расписанию.
В редких случаях, когда вдохновение покидало Жоржи Каталайо — к примеру, когда он выпивал слишком много кофе, съедал слишком много сахара и особенно когда сильно нервничал, — нужно было его раззадорить, сделать так, чтобы в нем вспыхнула искра ярости.
— Неужели ты думаешь, что отношения между нами и португальцами — это отношения просвещенного хозяина и доброго раба?! — набрасывается он на меня. — Мозамбик — это тебе не индийские княжества! Даже раджа не был бы раджей. Ладно, проехали…
Жоржи не договаривает фразы. У него возникла идея.
— В сороковых годах в Мозамбике проживало всего три тысячи белых. Теперь идиотов, считающих, что они лучше и выше всех лишь потому, что у них другой оттенок кожи, там целых двести тысяч! Это, скажу я, сродни диарее.
— Господи, не говори так!
— Пойми, хунта ограбила целое поколение, лишив людей образования. Если их оставить дома, они того и гляди свалят родное правительство. Вот народ и отправляют за море.
Жоржи допивает кофе. Вид у него вполне довольный.
— Я полагаю, эта речь будет посвящена роли женщин в освободительной борьбе?
Жоржи Каталайо бросает на меня кислый взгляд, замолкает и сосредоточенно размешивает в чашке кофейную гущу.
— Дьявол его знает, — вздыхает он. — Когда умер отец, мать сказала мне…
— Это не о женщинах, это о тебе.
Я загнал его в угол, насколько это было возможно.
— Нет, — отвечает он. — Не обо мне. Выслушай меня. Наши образованные мужчины не знают, что такое женщины. Они едва ли знают собственных матерей. Подобно мне, им рано пришлось покинуть родительский дом, чтобы пойти в школу. Под словом «покинуть» я имею в виду именно «покинуть», уехать из дома, иногда даже в другие края.
— И что? При чем здесь женщины?
Каталайо выдерживает мой взгляд и тихо отвечает:
— При том, что мы ненавидим их.
— Господи, ты это серьезно? Да они зубами вырвут твою печень. Те, у кого зубы еще остались.
— С какой стати мне отказываться от своих слов? Так оно и есть. Мы ненавидим наших женщин. Мы все валим на них. Они для нас что-то вроде козла отпущения. Они символизируют то, чем мы могли стать сами, если бы не уехали. Саул, ты знаешь, что у меня есть подружка? Что она белая американка? Как по-твоему, зачем мне белая подружка, к тому же американка? Я знаю. Она знает. Мы же не дураки. Мы знаем зачем.
