Там, наверху, в тесноте, в слитном гуле тысяч голосов, вспыхивает женский смех, заливаются голоса разносчиков фруктового сока со льдом. Здесь, на пустом красно-белом шахматном поле, в безмолвии стоят под солнцем четкие квадраты выпускников Гвардейской Школы.
Левофланговый Индра мужественно терпит пот, текущий в глаза из-под каски. Все его мышцы скованы привычным, давно выработанным столбняком. Замерли также легкие движения души: с надменным оцепенением человеко-статуи сливается уверенность в том, что им любуются прекрасные зрительницы.
Но вот, словно пузырь из глубины стоячих вод, медлительно всплывает басисто-звонкий удар. Испуганно замирают беспечные трибуны — зато по рядам выпускников прокатывается дрожь, страшно шипит на кого-то офицер, и товарищ справа нервно толкает Индру локтем. Курсант сдерживает дыхание долго-долго, пока не приходит второй удар. Кажется, что тяжелый, густой звук ползет сразу со всех сторон, а вернее — рождается, как сон, в его собственной голове…
…Третий гром прикатил скорее, четвертый навалился вплотную на третий. Глуховато, чаще, громче. Сотрясалось поле, словно у самой земли появилось отчаянное, торопливое сердце, готовое задохнуться в предвестии… Чего? Гибели или головокружительного взлета?
Из высоких, как ущелья, проходов трепетно выступали, ставя одну ступню впереди другой, колонны черных священников. Они держали золотые знаки на шестах, увитых цветами. Пройдя с четырех сторон среди кожано-стальных гвардейских квадратов, священники разом преклонили одно колено; закачались, блестя, змеи, кусающие свой хвост, диски, трехглазые головы. На край шахматной пустыни вышел иерофант Внутреннего Круга в алом плаще до пят — наместник столицы. Воздел руки и лицо. Задергалась седая борода.
Тогда лихорадочный грохот сменился коротким серебряным криком храмовых труб — и, подобно целой горе, рухнула над стадионом тишина.
Чувствуя, как дрожат колени, судорога сводит пальцы, сжимающие оружие у груди, прислушивался Индра к нарастающему жужжанию моторов. Общий вздох объял чащу. Люди лицом вперед валились со скамей, накрывали головы одеждой.
Сердито треща, вынырнула из-за плоской крыши Алтаря подкова толстых черных стрекоз с золотым диском на брюхе, за ними — огромная машина, белая и пурпурная, под прозрачными зонтиками двух винтов…
Облегченно и благоговейно Индра коснулся коленями мраморной плиты; склонил голову, опершись на приклад. Слушал, как садятся рычащие стрекозы, — вихрь сбоку хлестал по лицу, — как, чихая, останавливаются винты. Снова прокричали трубы, и священники стройно спели гимн. Помедлив, заговорил, заговорил над стадионом молодой, чуть косноязычный мужской голос, растягивая гласные и спотыкаясь неожиданными паузами в середине слова. Ленивый голос человека, привыкшего к тому, что в любом случае — каждое слово его, четкое или невнятное, будут судорожно ловить, повторять, истолковывать…
