- За какую это работу? - спросил Патап Максимыч.
- Пелену шью,- ответила Фленушка.- Матушка приказала синелью да шерстями пелену вышить, к масленице надо кончить ее беспременно. Для того с собой и пяльцы захватила.
- Ступай-ка в самом деле, Фленушка,- сказала мать Манефа,- пошей. Времени-та немного остается: на сырной неделе оказия будет в Москву, надо беспременно отослать. На Рогожское хочу пелену-то послать,- продолжала она, обращаясь к Патапу Максимычу.- Да еще хочу к матушке Пульхерии отписать, благословит ли она епископу омофор вышивать да подушку, на чем ему в службе сидеть. Рылась я, братец, в книгах, искала на то правила, подобает ли в шитом шерстями да синелью омофоре епископу действовать,- не нашла. Хоть бы единое слово в правилах про то было сказано. Остаюсь в сумненьи, парчовые ли только омофоры следует делать, али можно и шитые. Вот и отписываю,- матушка Пульхерия знает об этом доподлинно.
Фленушка пошла из горницы, следом за ней Параша. Настя осталась. Как в воду опущенная, молча сидела она у окна, не слушая разговоров про сиротские дворы и бедные обители. Отцовские речи про жениха глубоко запали ей на сердце. Теперь знала она, что Патап Максимыч в самом деле задумал выдать ее за кого-то незнаемого. Каждое слово отцовское как ножом ее по сердцу резало. Только о том теперь и думает Настя, как бы избыть грозящую беду.
- А тебе, Настасья, видно, и в самом деле неможется?-спросил ее отец.Подь-ка сюда.
Опустя голову и перебирая угол передника, подошла Настя к дивану, где сидел Патап Максимыч.
- Совсем девка зачала изводиться,- вступилась Манефа.- Как жили они в обители, как маков цвет цвела, а в родительском дому и румянец с лица сбежал. Чудное дело!
- Уж пытала я, пытала у ней,- заметила Аксинья Захаровна,- скажи, мол, Настя, что болит у тебя? "Ничего, говорит, не болит..." И ни единого слова не могла от нее добиться.
- Сядь-ка рядком, потолкуем ладком,- сказал Патап Максимыч, сажая Настю рядом с собой и обнимая рукою стан ее.- Что, девка, раскручинилась? Молви отцу. Может, что и присоветует.
Не отвечала Настя. То в жар, то в озноб кидало ее, на глазах слезы выступили. - Чего молчишь? Изрони словечко. Скажи хоть на ушко,- продолжал Патап Максимыч, наклоняя к себе Настину голову.
- Тошнехонько мне, тятя,- вполголоса сказала Настя.- Пусти ты меня, в светлицу пойду.
- Эту тошноту мы вылечим,- говорил Патап Максимыч, ласково приглаживая у дочери волосы.- Не плачь, радость скажу. Не хотел говорить до поры до времени, да уж, так и быть, скажу теперь. Жениха жди, Настасья Патаповна. Прикатит к матери на именины... Слышишь?.. Славный такой, молодой да здоровенный, а богач какой!.. Из первых... Будешь в славе, в почете жить, во всяком удовольствии... Чего молчишь?.. Рада?..
