— Считаешь — правильно?
— Люди за все платят, так уж устроено. Кто-то чихнул, а кто-то за его чих головой расплачивается. Я пришла к выводу, что в этом мире платят даже за пустяки — а каково-то расхлебать кашу, которую вы заварили…
Одни платят, другие собирают плату, и те, кто собирает, тоже иногда становятся плательщиками — и тогда говорят, что восторжествовала справедливость. При таких порядках больше ли крови, меньше ли — умных людей смущать не должно.
Вы надеялись вернуть вашу молодость — какое вам дело, кто какую цену за это заплатит? Да если б я надеялась вернуть мои ноги!
— Ты бы о цене не думала?
— Ого! — сказала Ненни, глаза ее сверкнули, как у тигренка.
— Нехорошо.
— Что нехорошо?
— Жестоко.
— Что жестоко?
— Не думать о цене.
— А вы думали?
— Я думал. Я с этим не посчитался, правда. Но я думал.
— А я бы не стала. Вот еще, очень нужно.
— Ненни, это безнравственно.
— Пусть бы леса и горы потонули в крови, — сказала она и ударила о пол своим маленьким костылем, — только б я могла бегать, как раньше. Гонять ногой камушек. Играть в мячик.
— Ненни, что ты говоришь!
— Прыгать через веревочку! Танцевать! Разве существует слишком большая плата за это? Никакая плата не велика!
— Леса и горы! Кто тебя научил?
— Как кто? Сами пример подают, а когда лежат при смерти, говорят безнравственно. А плевала я на нравственность вашу.
— Мне остались минуты, — сказал мастер. — Не говори, пожалей меня.
— Я жалею. Мне вас жалко, что у вас все рухнуло. Я знаю, что это значит.
— Прости меня! — сказал он, зажмурившись.
И долго лежал с закрытыми глазами.
— Прости! — повторил. — Прости, что я искалечил и душу твою, и тело, и всю твою жизнь! И даже не в силах тебя накормить, и ты сидишь передо мной голодная.
Она не ответила.
Он открыл глаза, ее не было.
— Ушла. Подумала, что я умер. И страшно стало с мертвецом. Ушла на своим костылях в свой подвал.
Держась за сердце, он сел. Как он смог сесть — непонятно, но сел, и сидел, и не валился обратно на подушки.
— Ну-ка! — сказал он и спустил ноги с постели.
— Ну-ка! — и встал на пол этими расслабленными ногами, на которые было напялено две пары шерстяных чулок, чтобы согреть их хоть капельку.
— Детей нельзя! — сказал он. — Уж очень они мало погостили. И всего-то гостеванья — видеть нечего, а они только-только пришли по приглашению, разодетые во все новенькое. Нельзя никак.
— Нет уж, всемогущая, — сказал он в пространство, — вы не соблаговолили явиться, когда я к вам взывал, а теперь придется повременить.
