И многие, хохоча, со стонами утирали слезы.
А кто не поддался зловещей вспышке, те озирались на весельчаков со страхом и заботой.
Протирая очки, на балкон ратуши вышел Дубль Ве. Его седая голова в сиянии дня вспыхнула серебром.
— Друзья мои! — разнесся над городом полный дружелюбия голос, каждому известный, как голос родного отца, — не следует волноваться. Произошло, очевидно, повреждение, оно будет исправлено. Исправлено безотлагательно, поскольку в часовой башне находится наш глубокоуважаемый мастер Григсгаген, уж он-то не допустит, чтобы наши часы безобразничали, живо их приберет к рукам.
И мастер Григсгаген тоже вышел на балкон и стал возле Дубль Ве.
Народ притих и ждал его слова с почтением и интересом.
Кто-то звонко сказал:
— Ой, какой старый!
— Мама, — заплакал мальчик, — я боюсь!
— Они не пойдут вперед, — сказал мастер.
— То есть? — спросил Дубль Ве.
— Будут идти назад.
— Это как же?
— Вот так, назад. Всегда.
— Нет, — сказал Дубль Ве. — Нас это не устраивает.
— Всегда! — громогласно повторил мастер.
— Один вопрос, мастер! — закричал снизу Элем. — Как вы считаете, из этого что-нибудь может получиться?
Мастер обвел землю и небо торжествующим взглядом.
— Еще бы! — сказал он. — Отныне цветы будут цвести дважды, и старые молодеть, и жизнь одерживать победы в схватках со смертью. Не бойтесь, люди, не плачьте, не смейтесь — вот увидите, что будет! И это сделал я, ученик Себастиана!
День совершал свой путь. На лучах-крыльях плыл он от полудня к закату. Ему не было дела, кто и что тут натворил в человеческом муравейнике.
Мастер Григсгаген прощается с тенями
И все отстранились от него как от колдуна, чернокнижника, когда он шел через площадь иссохший и темноликий, постукивая тростью, и с ним его пес.
Никто, кроме пса, за ним не двинулся, он шел без всякой докуки, и громко стучала трость в пустых улицах — пустых потому, что все были на площади.
Ветерок подувал в лицо. Сирень перевешивала через заборы литые лиловые гроздья.
— Благословенный день! — сказал мастер.
Он стоял перед высокими решетчатыми воротами. Сквозь решетку белели кресты и обелиски.
— Ха-ха! — развязно произнес мастер и пошел по чисто подметенной аллее.
Кресты и обелиски мерцали золотыми и черными надписями. Крашеные железные венки висели на крестах, они нагрелись на солнце, и от них пахло краской.
— То-то! — сказал мастер. — Не выйдет! Вот хотел было привыкать, а теперь пришел проститься надолго, вот вам!
Он задержался возле громоздкой плиты, на которой было написано по-латыни: «Себастианус».
