Мэтью Паркер, архиепископ Кентерберийский, Уильям Сесил, советник королевы Елизаветы, и другие известные эрудиты, подобные Коттону и Бодли, взяли на себя инициативу выкупить у торговцев избежавшие костра остатки этих собраний, и та малая часть (не больше двух книг из сотни), что им удалось найти, столетием позже составит знаменитые коллекции, ядро трех крупнейших современных библиотек: «Корпуса Кристи» в Кембридже, Бодлианской в Оксфорде и Британской.
Хотя систематическое и полное сжигание книг, принадлежащих одному человеку или общине, в Соединенном Королевстве случалось почаще, чем в Других местах, это не было ежедневной практикой. Зато сожжение книг с большой помпой рукой палача в определенные периоды является в Вестминстере рутинным делом и насчитывает сотни случаев. Причины бывают разные — политические, религиозные или нравственные. Обычно удовлетворяются символическим уничтожением одного экземпляра осужденного издания. Власти обрекают огню тексты всякого рода. Десятилетия спустя такое событие будет столь банальным, что Сэмюэл Пипс лишь мимоходом отмечает в своем дневнике: «Видел, как палач сжигает по указу Парламента два старых акта, один учреждающий республику, а второй не помню». В конечном счете подобная практика потихоньку прекращается в Лондоне в то самое время, когда парижане начинают с ней знакомиться: «Эмиль» Руссо и большая часть сочинений Вольтера станут наиболее знаменитыми ее жертвами.
Пляски смерти в эпоху Возрождения
С приходом новых времен произойдет свободное распространение новых идей — от самых уродливых гностических извращений до вполне умеренных заблуждений Реформации. Их совместное влияние на судьбу библиотек, пожалуй, превосходит жестокие меры инквизиции, действовавшей выборочно.
Богатейший человек мира, Козимо Медичи (1389–1464), вел поиск книг на манер античных императоров. Главный европейский банкир не удовлетворился приобретением таких превосходных собраний, как восемьсот изданий Никколо ди Никколи, которому заплатил дважды, поскольку покровительствовал этому знатоку, умершему в долгах. Он поручал своим агентам покупать книги во всех уголках христианского мира и даже — посредством переговоров с султаном Мехмедом II — на Востоке, а тем временем его библиотекарь Веспасиано да Вистиччи работал дома: однажды сорок пять копиистов за двадцать два месяца создали двести книг с роскошными переплетами и превосходной по исполнению каллиграфией. Джан Франческо Поджо Браччолини также внес свой вклад в «Марчиану» князя, названную так по своему местоположению в монастыре Святого Марка. Поджо является выдающейся фигурой эпохи Возрождения: прославленный каллиграф, которому мы обязаны «гуманистической» формой букв, поскольку он буквально «гуманизировал» иссохшую каролингскую скоропись; человек прогрессивных взглядов, который был также опасным соперником в поиске старинных манускриптов — он сумел переправить на родину значительное число текстов Цицерона, Лукреция, Лактанция и Квинтилиана, выуживая их в английских, французских, немецких и итальянских монастырях, где, по его утверждению, понятия не имели, какими сокровищами владеют. Часто он делал своим элегантным пером копии, которые читаются гораздо лучше, чем дряхлые оригиналы. Ему присуща была хищная алчность, сравнимая только с его же хитростью и апломбом: по случаю проводимых повсеместно соборов он появлялся в отдаленных монастырях в качестве посланца Его святейшества, осматривал библиотеки и выманивал у доброго отца аббата манускрипты сногсшибательной стоимости — например, трактат Витрувия «Об архитектуре» в десяти томах, который, возможно, уже ступил на тропу небытия в Санкт-Галлене. Поджо без стеснения говорил, что Германия — это «тюрьма, где римских классиков держат в плену тевтонские варвары», но демонстрировал поразительную небрежность по отношению к добытым рукописям. И он сам, и другие антиквары сходного пошиба, едва сделав копию, теряют столько же рукописей, сколько находят: так исчезли многие страницы Цицерона, Катулла, Плиния, Тацита и даже знаменитый «Пир Тримальхиона», обнаруженный Поджо в 1423 г. в Кёльне, чуть не пропал, когда его купил Никколо ди Никколи, посеявший затем единственную копию, — если бы она не всплыла в 1650 г. в далматинском Трау, мы имели бы весьма смутное представление о «Сатириконе».
