Один из зевак-туристов, сэр Уильям Эрскин: «Я только что видел лежащую в руинах парижскую Ратушу, которую любовно ласкали лучи великолепного заходящего солнца… это изумительно. Коммунары — жуткие мерзавцы, не буду отрицать, но какие художники! И они сами не могли оценить свое творение, они не знали, что делают! Это еще более восхитительно». За исключением этого коварного свидетельства, сделанного с одной целью — воспламенить и без того непростые франко-британские отношения, все остальные являли собой единый вопль негодования.
Лавина ненависти, хлынувшая на коммунаров, выглядит просто поразительной. Нечего удивляться, когда она исходит от стариков, прекрасно устроившихся в механизме власти: это эпопея апогея буржуазии, которая «помышляет лишь о том, чтобы перейти от красного дерева к палисандровому» и больше всего боится малейших потрясений установленного порядка. Однако, кроме немногочисленных бродяг (Рембо, Верлен, Вилье) и Катю-ля Мендеса, видевшего все своими глазами, ни один из писателей не проявит даже капли сочувствия к горестной судьбе и отчаянию парижан, которое описывает Эли Реклю: «Все горит! Версальцы начали, коммунары продолжили… Пусть горит то, что горит. Сброшенные в пропасть, погруженные в пучину несчастий, когда стольким живым людям пронзают пулями грудь, когда раскалывают столько мыслящих голов, когда мы захлебываемся в море крови, какое нам дело до памятников и статуй, книг и картин, бумаги и ковров?» Напротив, вся пишущая братия вторит самой инфантильной реакции (графиня де Сегюр, Элемир Бурж) или с преувеличенной яростью опережает ее[33]. Эрнест Ренан задает тон и научно объясняет: «Громадное большинство человеческих голов не восприимчиво к сколько-нибудь возвышенным истинам». Золя восхваляет семейные ценности и торговлю, Флобер, испуганный мелкий собственник, не скрывает узости мышления и мечтает о том, чтобы Францией правила «железная рука», Жорж Санд все же проявляет некоторую умеренность в словах. Грандиозный ущерб французской словесности, пожар в библиотеке, вот он налицо. Их считали великими писателями, а они оказались всего лишь фразерами в домашних туфлях. Совершенно бесчувственны все эти Готье, Гонкуры, Франсы, от которых ждешь не сострадания, но хотя бы предвидения того, что в дверь их загородных особняков стучится другое будущее. Они не только ни о чем не догадываются — им катастрофически недостает стиля.
Зато Виктор Гюго — снова он, — в очередной раз проявив уникальность, спасает свою репутацию: находясь в Брюсселе, он пишет «Ужасный год», где занимает позицию, прямо противоположную той, которую демонстрирует писательское племя. Это принесет ему дополнительные неприятности, а собратья разразятся оскорблениями в его адрес (Барбе: «Раньше думали, что он француз», Сарсе: «Старый дурак»). В сборнике есть знаменитое стихотворение «Чья вина?», написанное второпях и потрясающее лишь своей концовкой: «— Я не умею читать», — бросает поджигатель, которого поэт упрекает в гибели библиотеки, хотя лишь книги могут вытащить его из социальной ямы, откуда и название. Между тем все тогдашние писатели, кроме Жорж Санд, отвергают всеобщее обязательное, светское и бесплатное образование, что было великой идеей Парижской коммуны, дочери Конвента. Но без него «Госпожа Бовари» осталась бы книжицей, доступной только выпускникам подготовительных курсов Эколь Нормаль.
