— Вот уж воистину прекрасная ночь, чтобы уйти навсегда, — сказал Бизонтен. — При таком свете нетрудно найти дорогу прямо на небеса.
— Значит, вы и впрямь считаете, что?..
Повернувшись к Мари, подмастерье, произнес спокойным голосом:
— Нынче ночью он уйдет. И сомневаться тут нечего. Уйдет, когда все уснут, уйдет тихонько, на цыпочках… Такая уж у него повадка… Это в порядке вещей. Он из тех, кто умеет отдать себя ближним и кто страшится быть обузой для других… Но не надо грустить… Он-то, он не грустит… Он уже смирился… И он знает, куда идет.
Голос Бизонтена дрожал, хотя он старался держаться и подавить волнение. Он хотел подсадить Мари в повозку, но молодая женщина не тронулась с места. С минуту она глядела на него, как бы ища подходящие слова, потом сказала:
— Нынче утром он думал, что меня в их повозке нет, а есть только Ортанс. А я была в самом заднем конце повозки — овес брала. И все слышала. Он сказал: «Ты сама видишь, я хотел довести все до самого конца, но лучше мне остаться по эту сторону. Ведь здесь еще наше Конте…» Так прямо и сказал. И Ортанс ему даже не возразила — что, мол, ты поправишься.
— И это тоже понятно, Мари. Она той же породы, что и он. Из породы людей, которые всегда смотрят правде в лицо… Событиям и людям прямо в глаза, Мари…
Подмастерье замолчал. Ветер как нарочно тоже стих, точно желая еще плотнее сгустить ночную темень. У обоих на губах было одно слово, почти видимое на глаз, но Бизонтен не посмел произнести его — возможно, потому, что оно было начертано повсюду, во всех уголках этой ледяной вселенной, возможно, потому, что оно стало единственным владыкой сегодняшней ночи.
Бизонтен помог Мари взобраться в повозку, потом сказал, понизив голос:
— Я пойду на лошадей взгляну. Не беспокойтесь обо мне. Я сам задерну парусину, когда вернусь.
Мари опустила парусину, но веревками ее не закрепила, и подмастерье очутился один среди этого тревожного света, но ему по душе было таинственное сияние ночи.
Он прислушался. Ничего, только завывание ветра да кое-где громкий храп, доносящийся из повозок. Он зашагал, желая оглядеть весь строй обоза, и убедился, что свет у эшевена потух. Глубоко вздохнув, он бесшумно подошел к повозке толстяка Мане. Тут он постоял с минуту, надеясь умерить биение вдруг бурно заколотившегося сердца. Все так же осторожно, стараясь не производить шума, он распутал передние завязки парусины. Насквозь промерзшая ткань и одеревеневшие веревки поддавались с трудом, с противным звуком, казалось, звук этот гулко и страшно заполнил всю бескрайность ночи. Несколько раз он останавливался, наконец ему удалось отодвинуть край парусины, но в повозку он не влез, только голову просунул внутрь и тихо окликнул:
