Но это не главное. Удивил же меня совсем не тот факт, что в голодной и угнетаемой разрухой России кому-то было дело до «мировых проблем» и что сей кто-то есть простой рабочий из паровозоремонтных мастерских провинциального города. Как известно, пафос революции мощно (поначалу) всколыхнул ищущую мысль самых, как говорится, широких масс.
Поразило совпадение, которое сразу пришло на ум: именно в ту пору, но только не в Воронеже, а в Москве или около нее, но тоже в России (своеобразное совпадение в четырехмерном пространстве-времени Минковского!) над глобальными мировоззренческими следствиями теории относительности размышляли и другие люди. Это были Павел Флоренский и Алексей Лосев, эрудиты и мыслители высшей категории, составившие, как нынче справедливо считается, славу отечественной науки.
Теория относительности вдохновляла их на столь же страстные обобщения, что и Платонова, но вот взоры их были обращены не в коммунистическое будущее, а в христианское, и даже более раннее прошлое – в Средние века у Флоренского (читаем «Мнимости в геометрии» 1922 года), в эпоху античного неоплатонизма у Лосева (имею в виду книгу «Античный космос и современная наука», вышедшую в 1927 году, но писавшуюся в начале двадцатых). Ну что >к, разница вполне понятна. Воинствующий атеист и певец технического прогресса Андрей Платонов читал в теории относительности свои излюбленные мысли, и совсем другие, но тоже свои – глубоко верующие люди, хорошо знавшие к тому же красную цену плодам этой железной, бездуховной поступи века. Поразительно, что отправная точка, что избранный предмет их историософских обобщений оказался столь редкостным и столь общим.
И это еще не все. В заключительных строках своей заметки Платонов пообещал «в один из близких дней» заняться другим весьма диковинным и столь же неожиданным, как теория относительности, вопросом. Это – теорема Кантора. Надо же! Но ведь именно канторовская теория множеств и ее опять-таки большие мировоззренческие следствия тоже занимали уже упомянутых русских ученых, причем снова нужно говорить о совпадении во времени и, кстати, серьезном расхождении в оценках. Но почему, скажите мне, по какому наитию Платонов стал вслушиваться в таинственный шепот именно этих малопонятных и отвлеченных «теорем» и «формул»?! Что подсказывало этот безошибочный выбор? Только гениальное чутье и природная, от рождения дарованная открытость миру, только первозданная жажда познать устройство «вещества существования» (берем термин одного из платоновских героев), напрашивается ответ.
