Хотя мы все работаем, но зарабатываем мало, так что дети и я не можем его избавить от материальных забот, дать ему возможность отдать последние годы жизни его работе. Я пишу об этом вам, потому что знаю, как вы понимаете и цените его труд и, может быть, не захотите, чтобы Л<ев> И<саакович> ушел от нас, не давши того, что он еще может дать, самого ценного из всего его труда. Л<ев> И<саакович>очень не любит говорить о себе, оттого я решилась сказать за него; об этом письме он ничего не должен знать.
Мой сердечный привет Мирре Яковлевне и желаю Вам обоим хорошо провести время с Л<ьвом> И<сааковичем> и быть здоровыми.
А. Березовская-Шестова
* Исключая обращение и последний абзац, полностью приведено в кн. Барановой-Шестовой, I: 352-53.
1. Именно эта поездка Шестова в Берлин и прочитанная им там лекция Наука и Библия прихотливо исказилась в воспоминаниях А.З. Штейнберга (1891–1975), который много лет спустя писал о том, будто бы она происходила в доме Эйтингона.
Приезды Шестова в Берлин, – вспоминал А.З. Штейнберг, – давали поэтому доктору Эйтингону желанный повод собирать у себя, наряду с людьми собственной школы, также и эмигрантскую интеллигенцию из разных стран. Иногда хозяйке этого «психоаналитического» салона Надежде Эйтингон удавалось склонить Шестова прочесть гостям «что-либо из своего». В тот вечер, о котором идет речь, среди гостей нежданно-негаданно оказалась прославленная русская певица Надежда Васильевна Плевицкая, сопровождаемая генералом Скоблиным и прочей свитой. Она еще не завершила своего пышного цветения и, заигрывая то с тем, то с другим из своих поклонников, не пропустила и Льва Шестова. Остановившись в середине обширной гостиной против кресла Шестова, она низко, в пояс, поклонилась ему и то ли сказала, то ли пропела в истинно народном стиле: «Мудрейшему из мудрых, Исаакию Львовичу (!) Шестову – честь и слава!» Ее прекрасный, полный голос прозвенел и замер, и… и всем, или так, по крайней мере, мне показалось, стало стыдно. А Шестову?..
Шестов смутился, как мальчик. Он привстал и снова сел в почетное свое кресло, замахал длинными руками, коричневыми пальцами вытащил из кармана скомканный платок и ответил не то на прославление Плевицкой, не то на предложение хозяйки «прочесть что-либо из своего»: «Хорошо, – сказал он, – я сейчас принесу что-нибудь сверху». Послышались вздохи облегчения. Неловкость рассеялась. А сильно нарумяненная певица, «руки в боки», оглядывала всех победоносным взглядом.
