То была грандиозная минута, и мой успех вдохновил нас обоих (меня и Питера) на новые подвиги. Мы расположились на обед в тени павшего трицератопса; я обнаружил, что сумка, висевшая у меня на плече, содержит флягу с весьма приемлемым ирландским виски, пакет с бутербродами и несколько сигар. Помню, я начал раздумывать, откуда взялись эти бутерброды, кто их для меня приготовил и из чего. Может, бутерброды были с мясом динозавра или ихтиозавра. В сумке нашелся и пирог — по вкусу он напоминал голубиный, но начинка состояла, должно быть, из мяса птеродактиля. Пирог понравился Питеру гораздо больше, чем бутерброды.
Самое замечательное приключение было еще впереди. Я отдыхал после обеда, допивая виски и покуривая сигару; черный кот бродил вокруг. Внезапно самый странный звук, когда-либо терзавший слух смертного, вторгся в мои уши. Я никогда и близко не слыхал ничего подобного. Не знаю, как его и описать — нечто среднее между шипением змеи и курлыканьем голубя. Звук этот исторгал первобытный зверь, явно соединивший в себе вокальные дарования птицы и рептилии. Естественно, необычайный звук поразил меня, ибо птицы были чужды этому миру. Некоторая мелодичность, однако, заставила меня предположить, что загадочное создание обладало, по меньшей мере, наполовину орнитологическими свойствами.
— Питер, — обратился я к крайне возбужденному звуками коту, — где-то здесь обретается археоптерикс! Никакое другое юрское существо не сумело бы издать такую пародию на музыку.
И я оказался прав. Минуту спустя я увидел археоптерикса: он сидел на пне сломанного дерева и пел или считал, что поет. Я молча прислушивался к первым нотам птичьей музыки; я, знакомый с лучшими певцами из жаворонков, дроздов и соловьев, слушал этого напыщенного археоптерикса, который заливался во все горло. Жалко было видеть, как гордился он своим пением и как наслаждалась им его самка. Он был первой певчей птицей, созданной природой; понятно, он не мог вообразить ничего лучше своего примитивного строения и нелепого голоса. Он клекотал, шипел, пищал и даже пытался издавать трели. Затем Питер, признавший в нем, несмотря на крылья с когтями и зубы, настоящую птицу, прыгнул на незадачливого археоптерикса, одолел его в тяжкой борьбе и радостно потащил ко мне.
Вскоре мы уже шли по берегу моря, переступая через многочисленных черепах и огибая спящих ящеров, иные из которых достигали тридцати футов в длину. Там меня постигло несчастье, и я потерял верного Питера. Глупый кот стал чересчур предприимчив. Ознакомившись с юрскими чудесами, он утратил бдительность и подошел слишком близко к воде. В этот момент голодный плезиозавр высунул из волн десятифутовую шею, и Питер навеки утратил интерес к мезозойским материям. Я очень горевал. Питер был звеном, соединявшим меня с будущим. Он принадлежал моей жене, и я представлял себе, какую горечь утраты испытает она при вести о безвременном конце его колоритного существования. Затем я вспомнил, что от Адама и Евы меня отделяли миллионы лет. Эта мысль привела меня в чувство, и я впервые ощутил, как одинок был здесь, вдали от человечества. Неделей ранее пошел шестидесятый год моей жизни, и в человеческом смысле я вряд ли мог надеяться дожить до начала христианской эры. Я злился, понимая, что умру за двенадцать миллионов лет до рождения собственной жены; что хорошего быть архидьяконом англиканской церкви за долгие века до того, как «Британия первой, по воле Небес»
