— Ну, провинился, нечего делать. Порох, Ванюша! Пыжи! — говорил Оленин.
— Штраф! — кричал старик.
— Дю те вулеву?[24] — говорил Ванюша, ухмыляясь.
— Ты не наш! не по-нашему лопочешь, чорт! — кричал на него старик, оскаливая корешки своих зубов.
— Для первого раза прощается, — шутил Оленин, натягивая большие сапоги.
— Прощается для первого раза, — отвечал Ерошка: — а другой раз проспишь, ведро чихиря штрафу. Как обогреется, не застанешь оленя-то.
— Да хоть и застанешь, так он умней нас, — сказал Оленин, повторяя слова старика, сказанные вечером: — его не обманешь.
— Да ты смейся! Вот убей, тогда и поговори. Ну, живо! Смотри, вон и хозяин к тебе идет, — сказал Ерошка, глядевший в окно. — Вишь, убрался, новый зипун надел, чтобы ты видел, что он офицер есть. Эх! народ, народ!
Действительно, Ванюша объявил, что хозяин желает видеть барина.
— Ларжан,[25] — сказал он глубокомысленно, предупреждая барина о значении визита хорунжего. Вслед затем сам хорунжий в новой черкеске, с офицерскими погонами на плечах, в чищеных сапогах, — редкость у казаков, — с улыбкой на лице, раскачиваясь, вошел в комнату и поздравил с приездом.
Хорунжий, Илья Васильевич, был казак образованный, побывавший в России, школьный учитель и, главное, благородный. Он хотел казаться благородным; но невольно под напущенным на себя уродливым лоском вертлявости, самоуверенности и безобразной речи чувствовался тот же дядя Ерошка. Это видно было и по его загорелому лицу, и по рукам, и по красноватому носу. Оленин попросил его садиться.
— Здравствуй, батюшка Илья Васильевич! — сказал Ерошка, вставая и, как показалось Оленину, иронически низко кланяясь.
— Здорово, дядя! Уж ты тут? — отвечал хорунжий, небрежно кивая ему головой.
Хорунжий был человек лет сорока, с седою клинообразною бородкой, сухой, тонкий и красивый и еще очень свежий для своих сорока лет. Придя к Оленину, он видимо боялся, чтобы его не приняли за обыкновенного казака, и желал дать ему сразу почувствовать свое значение.
— Это наш Нимврод египетский, — сказал он, с самодовольною улыбкой обращаясь к Оленину и указывая на старика. — Ловец пред господином. Первый у нас на всякие руки. Изволили уж узнать?
Дядя Ерошка, глядя на свои ноги, обутые в мокрые поршни, раздумчиво покачивал головой, как бы удивляясь ловкости и учености хорунжего, и повторял про себя: «Нимрод гицкий! Чего не выдумает?»
— Да вот на охоту хотим итти, — сказал Оленин.
— Так-с точно, — заметил хорунжий; — а у меня дельце есть к вам.
