Нагруженный такимъ образомъ, онъ сошелъ, стараясь меньше скрипѣть, съ сходцевъ и вѣрными шагами, нагнувъ голову отъ вѣтра, который дулъ ему навстрѣчу и такъ и трепалъ его бешметъ, онъ подошелъ къ клѣти, толкнулъ плечомъ дверь и перешагнулъ черезъ порогъ. Чеченецъ, облокотясь плечомъ о притолку, стоялъ у двери и смотрѣлъ въ дверь глазами, которые, казалось, и въ темнотѣ видѣли. — Увидавъ старика, онъ взялся было за пистолетъ, но по слову Кирки опустилъ руку и опять также спокойно сталъ смотрѣть въ открытую дверь. Какъ будто онъ былъ дома. Кирки не видать было у входа. Дядя Ерошка ощупью поставилъ посуду на полъ, нашелъ свѣчку, притворилъ дверь и зажегъ свѣчу.
Когда освѣтилась клѣть съ своей сѣтью, ястребомъ, хламомъ и своими гнилыми стѣнами, чеченецъ взглянулъ на мгновенье на старика и, опять заплетя ногу за ногу и положивъ сухую руку на ручку шашки, сталъ смотрѣть въ отверстiе двери. Кирка сидѣлъ на бревнѣ у стѣны и закрывалъ лицо руками.
Старикъ рѣшилъ самъ съ собою, что прежде надо обойтись съ чеченцомъ, знатокомъ оцѣнивъ сразу стройную фигуру, гордый видъ, и красную бороду и закинутую назадъ оборванную папаху чеченца. Онъ понялъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло.
«Кошкильды!» сказалъ онъ ему обычное привѣтствіе.
— «Алла разы бо сунъ!» отвѣчалъ обычнымъ благодареніемъ чеченецъ.
Старикъ снялъ изъ угла охотничью черкеску, разстелилъ ее, попросилъ гостя сѣсть и началъ его спрашивать. Чеченецъ сѣлъ и отвѣчалъ сначала отрывисто, потомъ старикъ поставилъ передъ нимъ водку и лепешку. Чеченецъ выпилъ, они пожали другъ другу руки и сказали слово: кунакъ — другъ, гость. Старикъ просилъ чеченца снять оружье; чеченецъ отказался, но долго и скоро сталъ говорить что-то Ерошкѣ, указывая на Кирку и часто говоря: «Киркя, Киркя» и «Ерошкя», на что Ерошка утвердительно кивалъ головой.
Въ серединѣ его рѣчи Кирка, выпившій тоже водки и все молчавшій, вдругъ вмѣшался и тоже по-татарски сталъ о чемъ-то горячо спорить. Чеченецъ наконецъ вскочилъ, подошелъ къ двери; Кирка, видимо испуганный, замолчалъ, но старикъ удержалъ его и уговорилъ, и Чеченецъ сѣлъ опять на свое мѣсто и молча сталъ ѣсть хлѣбъ, сухаго сазана и каймакъ, который досталъ старикъ.
Кирка ѣлъ и пилъ много и все молчалъ, только его блестящіе черные глаза безпрестанно вопросительно смотрѣли то на Ерошку, то на Чеченца. Старикъ только теперь разсмотрѣлъ его хорошо. Первое, что его поразило, была голова, обритая по татарски и голубоватой щетиной выставлявшаяся надъ лбомъ подъ заломленной папахой. Борода, которой еще почти не было у него тогда, была пальца въ два длины, черная и подбрита по-татарски, усы подстрижены. Но не эти перемѣны поражали въ немъ; полныя румяныя щеки втянулись и потемнѣли, сдѣлались такими же бурыми, какъ лобъ и руки, на лбу между бровей была кривая морщина, которой прежде вовсе не было, и все лицо его было такое страшное и невеселое, что нельзя бы было узнать его, ежели бы не тѣ же почти слитыя черныя брови и эти Киркины большіе глаза, безпрестанно бѣгающіе по голубовато бѣлымъ бѣлкамъ. —
