Дядя Ерошка слышалъ этотъ хохотъ даже въ своей хатѣ. Онъ сердито шваркнулъ на земь сумку, которая лежала на его нарахъ, и развалился на нарахъ въ своемъ любимомъ положеньи, задравъ ноги на печку и облокотивъ голову затылкомъ на ружейный ящикъ. Когда онъ бывалъ не въ духѣ, онъ всегда колупалъ струпья, не сходившіе съ его рукъ, и теперь онъ принялся за это дѣло.
Кто сказалъ, что только молодость мечтаетъ? Я убѣжденъ, что старики точно также мечтаютъ, какъ молодые люди. Ерошка былъ очень разстроенъ теперь, навзничь лежа на своемъ логовищѣ. Онъ на охотѣ выпилъ несколько стаканьчиковъ водки и въ станицѣ, проходя мимо Бурлаковыхъ, остановился, чтобы дать толпѣ мальчишекъ и бабъ собраться около добычи, и выпилъ еще одинъ цѣлую осьмуху, обѣщая за это свѣжины. Такъ что въ настоящую минуту онъ былъ достаточно пьянъ, чтобы воображеніе его работало съ быстротой и живостью. Все ему вдругъ опротивѣло въ этихъ русскихъ, съ которыми онъ прежде такъ любилъ водиться. Особенно постоялецъ его казался теперь невыносимымъ. Ему казалось, что онъ «занимается», что значило гордится, и занимается особенно съ тѣхъ поръ, какъ Марьяна открыто стала жить съ нимъ. Тѣмъ болѣе ему это казалось досадно, что онъ только себѣ одному приписывалъ ихъ отношенія. Ему досадно было на этихъ солдатъ (всѣ русскіе были солдаты въ его глазахъ), которые, ничего не зная, не видавъ, пріѣдутъ, привезутъ денегъ (и откуда они деньги берутъ?) и все лучшее забираютъ себѣ, отъ дѣвокъ и до винтовокъ и кинжаловъ. Досадно, что дурачье казаки терпятъ это. Въ его время не такъ бы было, думалъ онъ. И онъ началъ думать по-татарски. Позвалъ бы его на охоту, Гирей-Хану далъ бы знать. Сняли бы оружье, платье, коня бы съ Гирей-Хана взялъ бы. И — «на тебѣ, возьми, посади въ яму, пока не выкупится!» И ему приходили въ голову мысли о мщеньи теперь и онъ одинъ посмѣивался, думая о томъ, какъ бы онъ обработалъ голубчика, коли бы захотѣлъ.
Отвращеніе, которое онъ испытывалъ нынче къ Русскимъ, навело его на мысль о своихъ, съ которыми онъ мало водился послѣднее время. Все свои; какъ издохнешь, никто кромѣ своихъ не похоронитъ. И онъ придумывалъ, какъ онъ завтра пойдетъ къ другу Звѣрчику, поставитъ ему осьмуху, и къ старухѣ нянюкѣ Лизкѣ въ скитъ и какъ онъ ее увѣритъ, что онъ теперь старъ, спасаться хочетъ, и каймаку выпроситъ. И вспомнилъ, какъ онъ жилъ съ этой нянюкой въ молодыхъ годахъ, и своего отца Широкаго, и весь этотъ эпической старинный міръ воспоминаній своего дѣтства возсталъ передъ нимъ. Онъ закрылъ глаза и перебиралъ эти воспоминанія. Онъ не спалъ, но и не слыхалъ, какъ ушли офицеры отъ его постояльца, какъ Ванюша приходилъ и выходилъ изъ хаты и какъ потушилъ огарокъ и улегся на противуположной лавкѣ. —
