Когда в тир сопроводили недоумевающего молодого человека с мушкетерской бородкой, в котором можно было с уверенностью признать Дмитрия-Балаболина, Громов был уже во всеоружии: «смит-вессон» собран, подходы к молодому журналисту продуманы, доходчивые фразы заготовлены. Не удостоив Балаболина даже беглого взгляда, Громов пасмурно осведомился у оперативников:
— А Балабол, которого я вам заказывал, где?
Лейтенант Птицын, сдерживая ухмылку, доложил с притворной обидой:
— Так это он и есть, собственной персоной.
— М-м? — Вот тут Громов и переметнул глаза на журналиста, наградив его коротким и жестким, как тычок, взглядом. — Этот? — спросил он недоверчиво. — Такой молодой и уже такой бесшабашный?
— Вы можете объяснить мне, в чем дело? — возбужденно спросил Балаболин. Наверняка в обычных условиях он никогда не разговаривал столь звонким голосом, который подходил больше для молодежной тусовки, чем для общения в кругу взрослых мужчин.
Изобразив глазами безмерную скуку, Громов крутанул револьвер на пальце и предложил:
— Помолчи пока. Разговор у нас с тобой чуть позже состоится. Серьезный и обстоятельный.
— Вы мне, между прочим, не тыкайте! — запальчиво воскликнул Дима Балаболин. На этот раз — в такой высокой тональности, что хоть сейчас бессмертный шлягер Робертино Лоретти затягивай: «Джама-а-йка!..»
Громов поморщился, будто назойливый писк комара услышал.
— Пока свободны, ребята, — сказал он оперативникам. — Если этого… — жест в сторону Балаболина, — …выносить придется, я дам сигнал.
— Есть, товарищ майор, — вытянулись парни, которым было не впервой подыгрывать начальству в этих маленьких домашних спектаклях.
— Дверь за собой захлопните, — распорядился Громов. — Не хватало мне тут сейчас посторонних. Заглянет ненароком Копейкина и в обморок брякнется. Кому это нужно?
— Так точно. Разрешите идти?
— Я что, неясно выразился?! — рявкнул Громов во всю глотку. — Свободны!
Поспешно выскочившие в коридор парни, наверное, за животы схватились, когда исчезли из поля зрения. Зато Балаболину было не до смеха. Он чувствовал себя в тире, как в застенках НКВД, о которых так любит писать современная журналистская братия, ничего страшнее милицейской КПЗ не нюхавшая. Судя по смертельной бледности, охватившей Балаболина, он приготовился к самому худшему. Разубеждать его Громов не собирался. Напротив, он умышленно нагнетал атмосферу. У него не было времени на вежливые обстоятельные допросы, во время которых Балаболин забрасывал бы ногу за ногу и пренебрежительно цедил бы всякие умные фразы о чекистском произволе, о правах человека и процессуальных нормах. Его требовалось разговорить как можно быстрее, без лишних протокольных церемоний.
