Годок стоял на свете тридцать третий.
Когда меня, плохого ездока, —
Не помогли ни грива, ни лука —
Конь сбросил, изловчившись втихомолку,
Тяжелая татарская рука
Мне на плечо сперва легла, легка,
Потом коню на трепетную холку.
Он примирял нас, как велел аллах,
И оделял домашней вкусной булкой,
Старик в потертых мягких постолах.
Ах, как же бредил я такой обувкой!
Но вышло расставаться. Ухожу.
Прощаемся в рукопожатье твердом…
Как было в сорок первом — не скажу,
Но вот что деялось в сорок четвертом.
В тех, главных, что-то дрогнуло усах.
Судов не затевали и для вида.
На «студебекерах» и на «зисах»
Та акция вершилась деловито.
В одном рывке откинуты борта.
В растерянности и с тоской немою
Стоял старик, не разжимая рта,
Глядел на горы, а потом на море.
С убогим скарбом на горбу в мешке
Сгрузился он с родней полубосою.
Нет, не укладывается в башке,
Что мог он к немцам выйти с хлебом-солью.
Быть может, кто и вышел. Этот — нет!
Не тот был норов, и закал, и сердце.
В степи казахской спи, татарский дед,
Средь земляков и средь единоверцев.
